Художник СЕРГЕЙ РОМАНОВИЧ
в ЖИВОПИСИ и СЛОВЕ

119.

<…> Кавказ хорош, но наши места не хуже. Все время трясусь в машине. Очень загорел, и если б не ссадины на спине, которые получил, нагибаясь в ханских подземельях, то все было бы благополучно. Вчера был в Нухе, в восточных банях, и меня топтал и выворачивал суставы здоровый дядя. Пиши в Баку, гост. «Интурист», до востребования, мне. Через пять-шесть дней я там буду. Поездка задерживается, так как нужно везде делать зарисовки и этюды, причем это у меня из рук вон плохо. Очень неприятно и портит настроение. Как твои занятия и как Наташа? Я купил тебе хорошую сумочку, горшочек, пастушескую свирель, шерстяные, вязанные  разноцветными рисунками носки (ходят дома вместо башмаков) и три тряпки шелковых. <…>

1938 г.

120.

<…> Вчера я видел афишу об устройстве 30-го концерта памяти Сука, куда входил отрывок из Реквиема Моцарта. Но зайдя в кассу, вижу очередь часа на 3, решил сначала отправить деньги из опасения опоздания их получения тобой еще на одни сутки; вернувшись, я узнал, что билетов нет. Пошел в Петровскую кассу – там ответ тоже такой. Ну, ничего: ты услышишь это еще не раз. <…>

1935 или 1936 г.

121.

<…> Прости, пожалуйста, за то, что не выслал до сих пор книг, причина очень маловажная – нет для этого денег, хоть я не знаю, сколько стоит это и думаю, что копейки, но сейчас-то их у меня нет и занимать не могу – так это надоело. Завтра, наверное, пошлю и книги.<…>.

1934 или 1935 г.

124.

<…> Соседи не останавливают внимания, за исключением охотника в соседнем купе, или вернее, его пойнтера, милой собаки с оранжевыми глазами. Если поедешь днем, то около Дмитрова смотри работы по каналу Волга-Москва; встречные поезда просятся оголтелей, проводники официальней и вагоны тоскливее и душней. Прошу тебя сохранять веселость и равновесие духа. Целую тебя тысячу раз. Провиант весь съел, и я чувствую аппетит. Твои бутерброды были в высшей степени уместны. Как жаль, что я не могу быть около тебя на этой чудной Остреченской и, мирно сидя у окна, следить за тобой, глядеть на тебя. Как ярко представил сейчас я тебя, и комнату, и эти милые цветы, дары болот и огорода. Город как будто надвигается на меня. Уже настроение в вагоне гораздо нервнее, чем раньше. Пишу это как справедливое возмездие за свою строптивость. <…>

1934 (Боровск)

124а.

<…> Постоянно, все время о тебе думаю, мало и нескладно пишу, потому что все время это было торможение в живописи, которое лишало меня всяких сил. Происходит в это время то, что я никуда не гожусь и хожу в действительно тягостном столбняке. Это совершенно реально. Из трезвого состояния видишь, что ходил невменяемый, поступая нормально только в силу автоматизма, так что немножко жутко становится наблюдать свой прошлый двойник, не находя в нем совсем теперешнего себя. Ну, просто это отрешенный и подавленный человек. И вот ты можешь себе представить, какие письма пишутся в это время да еще на вокзале среди суеты и мусора, так что ты не должна быть сурова. Я задавал себе вопрос: «Может, не писать совсем лучше?», но решил, что надо писать, «хотя бы душа расставалась с телом» или вообще даже она сама была при последнем вздохе (нелепость,.так как душа, как известно, бессмертна). <…> Сегодня я раскупорился немного и вот первый более свободный вздох тебе, моей милой дорогой Кате, моему бесценному другу, от которого я не удаляюсь ни на минуту. Ты знаешь, иногда совсем неожиданно прозвучит в уме какое-то созвучие из Моцарта, и ты станешь яснее всякой действительности. <…> Человек, оставивший палитру, не годен ни для чего. После работы, которая его изнуряет, он способен только смотреть и слушать. Ты напрасно думаешь, что я скрываюсь «под крышу сонливости». Это, увы, верно, и я должен был превозмочь себя даже в работе. Это и создавало неприятную коллизию. Восток спит от малярии. Киля достал мне новое средство, которое состоит в яйце, отваренном в стакане чистого виноградного вина. Конечно, вина без этого лечения не было бы по Киле. Но, увы, такого вина нет в Москве, так все, что привез, разбавлено спиртом, чтобы не скислось. Нужно ехать в Крым. Последнее время я слышу о гравидане, необыкновенном препарате небезызвестного Замкова, который будто бы вылечивает под корень малярию. Что касается Индуса, то его шанс пошел на понижение <…>.

 Хочу сообщить тебе о вновь открытом Шеллинге: оказывается, это философ тот самый, которого так долго я ждал. Мудрости и вдохновения необыкновенного, бесстрашия и орлиного полета, неоцененный в силу кажущихся противоречий и порывистости, но тем более мне близкий и в сущности, давший цельную философию, замкнувшую кризис немецкой философии и выведший ее из критического рационализма в область положительной философии, обосновавший мифологию (да прекрасно) как реальную историю мира и связавший ее с новой эрой Солнца. Да, Персефона, Дионис, Зевс получили у него обоснование и истинно реальное значение, Новый цикл Силы, вошедший в мир также. О зле, о Сатане, о вечности, о всех мировых вопросах дан решительный связный ответ. Горе лишь в том, что я смог пробежать только книгу по поводу его философии, и это дало хоть довольно цельную, но туманную картину. Гегель и Вл. Соловьев идут из него. Сейчас он, конечно, неприемлем никак, и я удивлен, получив такую книгу. Попытаюсь задержать ее и, выйдя из столбняка, прочитать ее. Ведь мне приходится, кроме всяких дел, еще думать о заработке, и я кое-что делаю, получая, правда, гроши и время тратя много. Я твердо решил уехать из Москвы и уже объявил об этом дома. <…> Хотел было тебе написать насчет «лучше не родиться», да уже устал. Но все-таки напишу. Почему лучше не родиться? Потому что, появляясь здесь, мы уходим из истинных соотношений и подлинных вещей. Однако они есть и чтобы их осуществить в полноте, мы должны жить здесь. В этом наше существование приобретает новое значение, прекрасное и полное надежды». «Не следовало бы родиться» тому, который не может воспринимать земных вещей в их отношениях к их корням, но все понемногу учатся этому. Все должно развиваться свободно и изнутри, поэтому и так медленно. <…>

1934 г. ?

126.

 <…> Я чувствую себя плохо в эти дни. Принимался работать, но так как все чувствуешь, что кто <неразборчиво> стоит сзади с палкой, то измучиваешься, зная, что если не успеешь сегодня-завтра, будет уже нечего делать. Нельзя так. Я и проводил время с 10 до 10 за мольбертом в тоске, с лихорадкой и головной болью. <…> Надеюсь занять у Вас несколько бодрости, так как самое лучшее – это хороший пример однако, не надо унывать. Это недостойно арийцев, хоть трудно сказать, кем мы стали. Ваш С. Р.            

17 июня.

1932г. <?>

128.

<…> Надо, надо всеми силами в себе устроить некоторое основание, которое не поддавалось бы натиску смущенных чувств. Для нервных и впечатлительных людей это необходимо уже потому, что иначе они не живут, а мучаются, и в сознании просыпается жажда крепости перед этими, сшибающими с ног припадками тоски, страха, страданий, нерешительности и т.д., что мучает ежечасно человека. Надо готовиться заранее их встретить. Мужчины переживают их более постоянно в смысле времени, женщины – более экспансивно, но те и другие страдают. Я думаю, даже животные безотчетно томятся. Победа в этих случаях трудна и ей, по-видимому, должна предшествовать большая работа людей над собой. Это делается опасно, когда становится болезнью или связывается с другими болезненными положениями. Как я счастлив, что бумага и карандаш тебе сослужили добрую службу. Пришли завтра этот рисунок, я расцелую эти добрые  иероглифы. <…>

Сегодня я выпустил себя погулять на траву и начал сразу три этюда в саду. Что из этого выйдет – покажет дальнейшее. Небритый третий день, я сидел с утра под солнцем, под облаками, под дождем, наконец, в блаженном полусне. Сон должен быть совершенным, когда человек делается художником. Это состояние самозабвения, поэтической летаргии, в котором люди грезят, как во сне, обладая при этом способностью действовать, и во сне владея телом и чувствами. Я не обладал этим сполна: внешний мир еще существовал наполовину и мешал, так как очень нарушал внутренний ход (моих) состояний, но (я) все-таки получил большое удовольствие, имея перед собой загородку с кустами, лопух и наконец куст георгина. Давно эти вещи не были в моем обиходе. Если бы они принесли мне здоровье, которое я жду. Вчера я был у Зефирова, но ничего не сделал, так как он живет где-то под Москвой. Вечер провел не очень приятно у Б. и К. <…> Один – формалист, другой – эстет, хоть это почти одно и то же. Для меня ясно, что искусство может развиваться лишь в том случае, когда человек, его созидающий, действует на основе природы, в ее силах и всей мощи воздействия; или создает свой мир, черпая до конца из богатства своей природы. Оба эти процесса, переплетаясь, действуют обычно вместе, лишь один из них получает преобладание, но никакая выдумка не имеет цены. Выдумщики – это и есть всякого рода эстеты. <…>

P  S ( Прилагается, написанное С.М. «Обещание» (взаимообещание –Н.Р.)

                                         Обещаю!

Приложить все усилия честно, без всякого фанфаронства сделать все, зависящее от меня, для того чтобы поправить здоровье, совершенно искренне, без всякого плутовства, исчерпывая к этому все средства.

Не считаясь с потерей времени и мнимо комическим положением, быть пунктуальной в посещении врачей, лечебных заведений, консультаций и прочего до полного выяснения болезни, и после того принимать аккуратно все лечебные меры до полного выздоровления, которое должно быть подтверждено совместным советом.

Подумать о возможности бросить курить и сделать к этому решительную попытку.

Ввести в обиход гигиенические правила:

обтирание солью и спиртом,

легкую гимнастику,

массаж.

Необходимы в этом советы опытного корабля пустыни.

Беречься: оставив всякие неглижирования здоровьем, постыдные для человеческого рассудка, всегда закрывать горло и грудь. Не петь на улице. Не промачивать ноги (приложив заботу иметь всегда крепкие галоши). Последнее необходимо даже более, чем крепкая обувь.

Рассчитывать траты и, по возможности, аккуратно распоряжаться деньгами.

Сделать все от меня зависящее, чтобы спать 7-8-9 часов.

Устроить постель и держать ее в порядке.

Устроить свет или привыкнуть засыпать при свете. Переговорить серьезно с мамой об этом.

Устранить мешающие отдыху и сну визиты и приемы, предупредив друзей. Одним словом, организовать сон.

Никогда и нигде не забывать покушать.

Во всех сомнительных случаях, требующих помощи, а также при желании изменить или уничтожить один из пунктов условия, должна обращаться к Кораблю Пустыни.

В исполнении или невыполнении означенных пунктов условия, обязываюсь отчетом ему же, равно как и в пунктах общего соглашения от 9 августа.

Я: принимаю все пункты, кроме самомассажа и денежных трат.

                                                         10. 08. 33г.

С: Отказаться от всяких неоправданных легкомыслий, бесчинства и негритянства.

Я: Ну, это как сказать!

1933 г.

130.

<…> Эти дни, как выясняется, я  буду занят на октябрьских приготовлениях, хотя необходимо подать эскизы, которые должны быть утверждены, так что еще бабушка надвое сказала. Я же дошел до такой степени инертности, которая больше свойственна чему-то неживому, чем человеку, и крайне тяжела для какого-либо дела и для людей в этом случае по части халтуры. Так что я прихожу в отчаяние: как это можно сделать что-либо неживое. В-общем не знаю, чем все это кончится. Однако можно тревожиться от такого упадка воли к вещам самым необходимым в нашем положении. Переписал для тебя в библиотеке «Иерусалим», и скоро ты будешь знать, что за прелесть этот бессмертный Тассо, которого воспели Гете и Делакруа, один другого лучше. Еще я получил Эстетику Гегеля, 2 тома. Там что-то и о музыке, конечно, самое лучшее по сравнению с другими. Уж так везет вам, музыкантам! И «Энеиду» Вергилия в стихотворном переводе Фета. О переводе ничего не могу сказать пока. <…>

1932 или 1933 г.

133 (195)

<…> Что касается меня, то я опять принялся за работу и на первых порах еще не  наладился, но сегодня я как будто хорошо поработал.

Все, что я делаю сейчас, носит характер приготовления и настройки. Я беру любую приглянувшуюся чужую композицию и делаю с нее копию, но в таком разрезе, что копией ее назвать нельзя, да и вообще копии нет в том смысле, как я ее понимаю, так как все живописное содержание вкладываю я сам. Я ее делаю с крохотных репродукций, чтобы то, что принадлежит им, не мешало бы моей собственной воле. Это вроде того как делал копии Ван Гог с Рембрандта или Доре. У него не хватало времени для собственного рисунка, у меня, надеюсь, оно будет. О, если бы только оно было, если бы судьба была настолько милостива. Дней мне жалко и вечера. Сейчас я занят маленькой халтурой, которая даст мне рублей около ста, еще два-три вечера.

То же, что я делаю, похоже и на то, что называл Делакруа своей утренней молитвой. Каждое утро он копировал античные монеты или рисунки Рубенса. Но он был мастер, которому планомерной работой удалось быстро (хоть это продолжалось всю жизнь) войти и овладеть областью цвета. Меня же занимает это сейчас наиболее, это самое для меня главное и я подвигаюсь, мне так кажется. Что касается собственных композиций, то я не хочу тревожить еще свои мысли, так как они требуют большей настойчивости в осуществлении и несут пока ненужные разочарования, так как возвращаться к ним снова после того, как опыт не удался, трудно, а время на них идет много. Но скоро я примусь и за них. Для этого нужно делать композиции вечером. Пока я иду по линии наименьшего сопротивления, решая для себя насущнейшие вещи. <…>

1934 или 1935 г.

134.

<…> Боюсь, что ты перестала меня понимать, так бессвязны мои письма. Причиной этому, кроме физической усталости, раздраженное и подавленное состояние духа и полное отсутствие досуга, спешка бесконечная и азартная моя слабость – результат нервического и желчного темперамента – в преследовании какой-либо цели, а цель-то, которую я ищу, к тому же так далека от основ, с которыми я привык жить и возвращаться к которым стало для меня необходимостью.

Но я думаю, что тебе понятно мое состояние: мне приходится заниматься не своим делом, так что я должен принимать его очень близким себе, чтобы вышел из этого толк. Я уже не помню, чтобы борьба за существование, за устройство, за удобства и деньги меня когда-либо заставляла задумываться. Если они меня задевали, то только отрицательно, то есть когда они, эти блага миновали меня без моего действия к их получению. Жить лишь созерцательно в жизненных интересах и деятельно лишь в идеях стало моей природой, хорошо это или дурно – другой разговор. И вот все переворачивается на изнанку, и стяжание в жизненной борьбе выходит на первый план, как необходимое условие продуктивного движения, в идеях, конечно. Но они-то далеко, как и ты, а факты мнимых интересов давят со всей силой, и все мне тяжело и жмет.

Не думай, однако, что я оглядываюсь назад. Я сознаю, что нет больше другого выхода, и эту самую большую жертву я готов принести судьбе для шага к прекрасному тому, которому я давно отдал свою жизнь и готов отдать ее тысячу тысяч раз. Моя бессознательная надежда на фортуну, на то, что судьба сама призовет меня, так как ей нужны мои дары, как видно не оправдались и ждать больше нельзя. И вот начались мои попытки тянуть к себе ветреную деву. Тяжелое занятие, так как я привык в жизненных делах лишь открывать рот и подставлять руки. Не знаю, не знаю, что из этого выйдет, но другого выхода нет и стало быть, нечего раздумывать.<…> 1933 или 1934 г.

135.

<…> Если б ты знала, что за ужасная спешка и бестолочь, которыми я живу, и как ужасно устаю, ты конечно бы не обижалась на меня за те скучные строчки, которые я тебе посылаю. Сейчас 12 часов ночи, у меня в голове туман, ноги гудят, поясница болит и проч., и проч., а завтра в семь нужно вставать, на спанье часов пять и так каждый день, но дела как будто двинулись в смысле организационном и результативном, то есть перспективы проясняются, и есть надежды не провести этот месяц, не потеряв время. Меня здесь прописали, и я отдал анкету для получения паспорта. Не курю, в эту ночь идет 7-ой день. Пожалуйста, прошу, попытайся и ты это, так как иначе и у меня сорвется дело и я не устою, если будут всегда под руками папиросы, да и скверная это вещь, а ты не так здорова, чтобы ее практиковать. <…>

1934 или 1935 г.

136.

Дорогая Катенька.

Сейчас получил твое первое милое письмо, которое взбрызнуло меня живой водой. По письмам ты видела, вероятно, что мое состояние было негоже, и это верно. Почти всякое соприкосновение с людьми мне очень тяжело, а то что приходится делать в этих случаях, уму непостижимо и вроде канатного гимнаста я себе кажусь.

Ты представь меня в зале, самом привлекательном для рассказчиков, набитом битком народом, где табунами ходят группы с рассказывателями (а ужас, чего не услышишь!) и за спиной постоянно от 20 до 10 человек любопытных. Да что за спиной, лезут под руку, на палитру, толкаются, наступают на ноги. Лезут с критикой и расспросами, с сочувствием. Я вспоминал зверей в зоопарке и казался себе точно таким же покрытым шерстью, загнанным и затертым животным, в которого тычут зонтиками и плюют мальчишки. Кроме всего прочего рядом со мной копирует другую картину художник, уже ранее устроившийся за барьером, который мне мешает подойти близко, так что я таращу глаза и тыкаю куда попало кистью, понятно, толку мало. Иногда за плечами останавливаются жирные интуристы и лопочут.

 Я думаю заказать здесь хорошее фото и, проверив краски, доделать все дома. Это же ускорит приезд мой, и я вновь буду около тебя. <…>

Что касается копии, то она очень плоха, то есть почти совсем не похожа на то, что в оригинале, и мне это очень неприятно, так как это грозит всякими затяжками с расплатой и переделками. По-видимому, нужно любить ту живопись, которую делаешь, а если выбирать себе как практику копирование, то надо не иметь личного. <…>

1935 или 1936 г.

138.

<…> Что касается моих (дел), то дело опять ставится на колеса и как будто устраивается, однако все-таки имеет характер фантастический, особенно потому, что много народа и люди мне мало знакомые. Поэтому трудно судить насколько слова и планы могут быть подкреплены делами. Дела фантастические и комические, можно вспомнить Пиквика не раз. <…>

1935 или 1936 г. <?>

139.

<…> Я по-прежнему на барщине, но не жалуюсь, так как все же дело двигается, но как много всяких крючков и препятствий.

<…>.

1934 или 1935 г.

140.

<…> К моему огорчению я сейчас не могу поехать, так как работаю, начал работать несколько дней и приходили печальные мысли, о которых я тебе расскажу как нибудь потом. Нужно сделать работу, чтобы заработать что-нибудь. Температура не повышается. Но чувствую себя плохо и не могу себя принудить идти к врачам, так как это все тошно. К тому же опять нарывает ухо. Как – ты как будто знаешь. Ну, это минусы, но есть плюсы. Все-таки самая меланхолия схлынула, я начал работать  и даже почитываю французский. Я разыскал тебе Изабеллу д`Эсте, Линор, и в придачу Сократа с Александром Македонским,  и прелестную Рафаэлеву Мадонну, и книги <…>

1934 или 1935 г.

141.

<…> Ты должна поправляться и набираться настоящего духа. Поменьше заниматься собой и побольше – окружающими. Установив меру всему прочему, ты будешь самая умная девушка, милая и очень хорошая. <…> Нюхай весну, пожалуйста, смотри на ветки, вообще на все. Рисовать ты должна прежде всего деревья, их руки, их бесчисленные сучочки. Деревья – это (опять отняли ручку), выражаясь торжественно, колонны нашего золотого с голубым дома. <…> Я ипохондрик от рождения с губами, искривленными вниз. Параличный старый малярик и то нахожу возможность, когда не очень утесняют, с оживлением вдыхать воздух и поглядывать по сторонам.

Послал тебе дивного Леонардо, любуйся им и не грусти. Не забывай меня, думай больше о практических вещах, не оставляй свою персону без забот (это худший вид эгоизма), будь веселой, молодой, умной и красивой, какой ты и бываешь, если не нарушается третье качество. <…>

 1934 или 1935 г.

142

<…> Как отвратительна Москва – трудно тебе рассказать, особенно если приезжаешь чтобы болтаться в учреждениях. Прямо тоска, издохнешь здесь. В Художнике нет результатов тоже, – в первых числах сентября. Очень устал, и тоска разбирает, и не можешь придать какой-нибудь смысл всем этим действиям. <…> Был вчера в Клину, но решительно ничего не получил. Был в музее Чайковского и знаю, как он жил. Это полезно, так как соприкасаешься с жизнью через предметы, тогда как раньше чувствовал ее идеально. В этом есть сильный драматический элемент. <…>

1934 или 1935 г.

<…> Я провожу дни однообразно, если не приходится ездить в Москву на неприятные вылазки, которых я избегаю. Вчера потерял почти целый день: получил предложение написать табличку на дом («зем. уч. № 21, седьмой просек. Д. № 26. Жалинина М.С., Перовск. Гор. Мио.»), что и было мной выполнено за 5 руб., так как это старые заштатные люди. Однако пятерка мне очень пригодилась. Табак. Иначе я уже решил бросать курить. Денег не платят, и я надеясь что-то когда-то получить, рассчитываю только бы протянуть копейки на хлеб, да больше мне ничего и не надо, но идти в Москву за работой не могу, так тошно. <…>

1934 или 1935 г.

144.

<…> Вероятно половина моего пребывания или около того здесь, в Москве, исполнилась, дал уже половину уроков (как трудно общаться с самолюбивыми и страдающими людьми). Что касается рисунков, то если пойдет гладко, то к числу 25 я надеюсь их приготовить. Я сейчас приехал работать у Жени, его дела поправились и он процветает: контрактация, Дом Кр. Ар., 2000 в месяц на 1,5 г. и обещают предоставить все удобства для работы. Боюсь лишь, что все это приведет его туда, куда логически ведет путь, им выбранный.

<…> Ты знаешь, что 15-го в инстит. кончаются занятия на три месяца и если пройдет «Кр. Баку», я могу спокойно существовать до июля, хоть и работать над другой книжкой, но дома. <…>

…верю, что будут более спокойные и счастливые времена. Твой С.

1937 г ?

145.

17 янв.

<…> Дорогой мой и милый друг. По письму видно, что тебе не очень хорошо. Бодрись, моя милая Киса и гляди в будущее с надеждой. Если и это закрывается иногда, надо терпеть, значит, что так надо. Будь, милая, веселей, ты придаешь бодрости мне. Я же стал тоже припадать на одну ногу. Решил, что надо тебе пожаловаться на себя самого. Я чувствую себя плохо и после того, как с тобой было это приключение, чувствую нечто вроде небольших головокружений и после возбуждения и волнений тех дней у меня нечто вроде апатии довольно тоскливой и горький вкус во рту. Я беспокоюсь о тебе, и хотел бы тебя видеть, раздражаюсь и устаю. Работа идет плохо. И книги я не раскрываю, так как чувствую себя разбитым и невнимательным <…>

Ты сражаешься с драконом, есть и у меня змейки небольшие. Однако думаю, что это пройдет, надо бросить курить, это скверно на меня действует, я это очень хорошо чувствую. Я думаю, что мне надо поступить куда-нибудь служить, или поехать куда-нибудь. Боюсь, что эти писания тебя огорчат. Но уж раз написались, пусть так останется, хоть мой оптимизм пострадает в твоих глазах. Очень хочу тебя видеть. С работой, о которой писал, канитель и оттяжки. Денег также нету, что тоже плохо. Завтра обязательно перестану курить, нам надо водить себя в строгой узде. <…>

1934 или 1935 г. <?>

146.

<…> Я по-прежнему еле волочу ноги, состояние неприятное и показывающее, во что человек превращается, когда ему стукнет лет 90, состояние апатии, сонливой тоски и трудности в каждом движении. Никак не смогу собраться к доктору по этим же причинам, даже зубную боль терплю, лишь бы поменьше двигаться. Можно представить, что великие древние царства вымирали и распадались, не имея энергии жить и защищать себя от присутствия в крови комариного яда. Эти рыжие насекомые уничтожили Персию, Вавилон и Индию. К несчастью, не могу найти хинин, который я получил от тебя в прошлом году. Читаю Шеллинга и раздражаюсь, так как раздражаюсь на все. Это постоянное чтение похоже на мытье бутылок: оно бесплодно, и когда торопливо прополаскивают мозги, оставляя их лишенными импульса к собственному Движению. Не дождусь тепла, так как холод, от которого мерзнут ноги, в комнате щели, куда заносится снег, мешает сидеть, все хочется подбирать ноги.

Не хочу больше пищать, но чувствую в себе завод на звук бу-бу-бу, как у старухи, у которой пес опрокинул торбу и перебил посуду… <листок, очевидно, потерян>

1934 или 1935 г.

147.

<…> Ты видишь, что я сладил с телефонным автоматом, хотя борьба была ожесточенная, но все же ратоборство кончилось в мою пользу. Неужели будет когда-нибудь время, когда эта штука будет у меня под рукой и в моем полном распоряжении. Ты гораздо легче меня входишь в знакомство с благами цивилизации, а для меня и сейчас лифт, авто и телефон – предметы незнакомые и опасные, хотя я ими и пользуюсь иногда как вещами очень удобными. <…>

1934 или 1935 г.

147а.

Милая Катенька, получил твое письмо, написанное среди развлечений, и очень благодарю тебя за то, что ты не забываешь меня и среди забав и хлопот. Когда я не получаю долго писем, я начинаю плохо себя чувствовать, и каждая строчка, хотя бы только с твоим именем, мне дорога и полезна. Ты спрашиваешь, что я делаю и чем занят. Частности мало интересны, а общее ты знаешь: одним словом можно сказать – терплю. Терплю и не живу. Стараюсь быть покойным, хоть с виду и не изрыгать проклятий и анафем. Жизнь, солнце куда-то ушло, и я сейчас хочу, чтобы они явились вновь, хочу, чтобы мне вернули то, что отнято и запрещено <собственная работа – Н. Р.>, но каков будет срок испытания, не знаю. И выдержу ли я его. Когда у меня будет достаточно денег для разбега (это месяца через два), тогда нужно будет приступить к надуванию большого шара, который даст мне возможность быть в воздухе, дышать которым я хочу. Все трудно, а я очень переутомлен, и прости мне, пожалуйста, нескладные письма. Я раздражен и накален.<…>

1934 или 1933 г

148.

<…> Принялась ли за книги? Я почти не открываю их, так устаю, да сейчас большая спешка с посторонней работой. Я делаю диаграммы и нахожу, что это лучшее в этом роде, так как не требует никаких художеств. К несчастью, я их делаю с трудом, так как нужна большая точность и твердость руки, которых у меня нет и что нужно возмещать терпеньем. <…> Я не бываю в Москве и постепенно вхожу в работу, только еще не бросил курить и это мешает, так как возбуждает слишком, а я должен быть покоен как БОГ, чтобы работать. По-видимому, это переизбыток нервности. <…>

1934 или 1935 г.

135с

<….> Наверное и для тебя это время было тяжким и тебя преследует старуха-забота. Когда ее видишь, бросает то в холод, то в жар, и хотя знаешь, что это все проходит мимо, однако мужества часто не хватает увидеть в бегущей жизни науку о вечном. Напиши мне, пожалуйста…  Чувствую себя очень усталым и, пожалуй, слабым, как говорится, человек еле-еле. <…>  Рисует ли Наташа, ее картинки меня очень радуют. <…>

1942 г. ?

136 ст.

<…> Кто Вас у меня похитил? Пока я его не видел, я отрицаю его Власть. Вообще я отрицаю возможность вас у меня похитить, разве так, как была похищена Персефона, или сам Зевс может умчать Вас на своей широкой спине, но и тогда нужно было написать. Деметра не могла получить письма от своей дочери, так как не было правильного почтового сообщения с Тартаром. Наше же главное затруднение в недостатке конвертов. Я надеюсь, надеюсь. Был несколько раз в музее, где мы с Вами были. Что делает с людьми некрасивый рыжеватый голландец, выброшенный людьми, как мусор. Слава ему; ему принадлежит сверкающее солнце. Конечно, это о том самом, чье имя Винцент. Он напоминает другого великого голландца тем, что и тот подписывал лишь свое имя. Пишу Вам из Уитмена. Очень хотел бы знать, как  Вы это примете.

Песнь о смерти.

Ты милая, ласкающая смерть.

Струясь вокруг мира, светло ты приходишь, приходишь

Днем и ночью к каждому, ко всем.

Рано или поздно ты, нежная смерть,

Слава бездонной вселенной.

За жизнь, за радость, за вещи, за любопытные знания

За любовь, за сладкую любовь, но слава, слава, слава

Твоим сжимающим холодным и хватким рукам, о, смерть,

Ты всегда недалеко скользишь неслышною поступью,

Пел ли кто тебе приветственную радостную песнь?

Эту песнь пою тебе я, я славлю тебя выше всех,

Чтобы ты, когда наступит мой час, шла ко мне неспотыкающимся шагом.

Могучая спасительница, ближе!

Всех, кого ты унесла, я пою, я радостно (не разб.)

Утонувших в любовном твоем океане,

Омытые в водах твоего блаженства, о, смерть!

Тебе подобают широкие дали, высокое небо,

И жизнь, и поля. И громадная задумчивая ночь.

Не знаю, нужно ли было это писать. Я не дописал этого стихотворения.

Эта тема иногда по-другому у него звучит:

В задумчивости и колеблясь

Пишу я слово «мертвые».

Ведь мертвые – живые,

Единственно живые, может быть,

Единственно реальные, 

А я – виденье, или призрак.

<…> Я похож на верблюда, который удивляет даль пустыни, помогая переносить палку погонщика. Но я знаю, что Вы можете устремляться кверху, в просторы неба, где глаз находит небесное праотеческое солнце, к которому я могу бежать, гремя всеми своими костями.

<…> Я буду ходить зимой на концерты и заведу обязательно радио. <…> Пусть мои желания, чтобы Вам было хорошо, весело, счастливо и здорово – осуществятся. Иногда я спрашиваю себя: откуда такое наваждение? Почему такое неравнодушие к Вам? Почему я Вас так выделил? Не иллюзия ли это или игра воображения, и много всяких вопросов теснится в голове, но все их прерывает чувство горячей симпатии и какой-то непрерывной связи с Вами и собой, удивительной боли за Вас. Я вообразил, что Вы сидите в кресле напротив. Я сижу на постели, облокотившись на стол. На столе стоит маленький ночничок, при свете которого я пишу, (электричество не горит) и дальше, через стол – кресло. Я вообразил очень реально, что Вы в нем сидите. Конечно, я опустился бы на колени. Это самый естественный жест в эту минуту быть ближе. Я могу об этом лишь мечтать. И вместо этого не имеешь даже строчки. Но не в этом дело. Дело же в ударах Вашего сердца. Есть ли что-нибудь для меня в них? Вот это я хотел бы знать. Напишите об этом, моя смуглая птица. Клюньте даже, если нужно, больно. Я буду знать. Мой почтарь смотрит на меня с состраданием. Я думаю, что нужно послать мне самому письмо из М., чтобы доставить ему, наконец, удовольствие передать мне письмо<…>.

1931 г.

137 с.т.

<…> Самое нужное для людей – это доверие <…> Масса всяких мелочей со всех сторон, ужасных мелочей меня преследуют повсюду. Неужели каждая жизнь так проходит? Моя сейчас не очень хорошая: во-первых, денежные дела. К августу я могу лишь сказать, поеду ли я на юг и смогу ли увидеть Вас раньше, чем Вы будете в Москве. На каждом шагу могут возникнуть затруднения. <…>

На днях я прочел биографию Гете, довольно обширную, но, к несчастью, очень субъективную, литературную. Какое тяжелое чувство я вынес, я вам и сказать не могу. Этот, как будто счастливейший и благополучнейший человек, орел среди людей, полубог, как его любят называть, как он предстал мне жизненно бессильным, огорченный ограничениями и добровольными жертвами. Я понял, что это судьба всякого человека, и если кажется не так, то это маскировка, вызванная или гордостью или тщеславием и (не- разб.). Но в чем он велик – это, конечно, в самообладании. Кроме того, этот человек в любви был всегда страдающей стороной. Не всегда ли так бывает? Что касается его романов, то лучше те, которые мы с Вами прочли. Но об этом нужно подумать получше. Много зависит от рассказывающего биографа. Я читаю Шекспира и Фихте. <…> Гете заявил, что в разлуке есть оттенок безумия. Я бы очень хотел видеть Вас, чтобы рассеять все, что есть от этого безумия разлуки. <…>.

1931 г

138 с.т.

8 авг. Книгу вышлю завтра.

<…>Дни идут, как сумасшедшие, в спешной, полуремесленной гонке. Остро подсасывает тоска, а иногда и злость начинает подвывать. Обиходные дела, за которые я взялся, не так легко поднимать 41-летнему, но все-таки, я чувствую, у меня вырастут когти и зубы, и как больно я буду кусаться. Если раньше были полосы, проходившие по жизненному полю, в которых можно было найти возможность увидеть и смотреть побеги травы, то сейчас это комья земли и только <неразборчиво> их можно посадить что-нибудь зеленое. Это жизненный факт такой же твердый и действительный, как сухая земля. Мы же непривычны копать, быстро натираем мозоли и любим больше посматривать по сторонам, вдаль и на птиц. Но ясно уже стало, что так не увидишь ни листочек, ни галок. Я так люблю на них смотреть, что готов, скрипя сердце, зубами грызть землю, только увидеть еще малых птиц и смотреть на них долго. Но как трудно и часто беспросветна и бесконечна представляется эта темная битва. Если б не надежда, эта голубая жар-птица, и твоя любовь, моя золотая царь-девица, что бы со мной было. Неужели правда: нужно, чтобы мир материальных вещей, мир праха, потребовал такого внимания и напряжения, тот мир, которому я, отдавая руки, как в полусне, полузакрытыми глазами, я глядел в эту землю: только бы, смотря в эти камни, самому не сделаться камнем, но есть некоторое чувство расширения или восполнения мира от этих новых впечатлений. Это может быть и от правильных соотношений, но может быть и оттого, что земля меня тащит за ногу. Я нашел замечательное одно изречение, но перевод, которого я долго не  мог понять и долго над ним думал. Оно меня поразило и при свидании я тебе скажу о нем. Моя дорогая, прекрасная, умная, добрая, милая, не забывай меня, пиши и не осуждай меня. Как хорошо, что вчера и сегодня такие чудные, полные летней благодати дни, и ты их проводишь не в городе, и как жаль, что я не могу их провести с тобой. <…>

1935 г.

27.

140 с.т.

<…> Что же такое: вы все болеете, то одна, то другая. Я не могу уехать, чтобы не заболела ты или Наташа, и как ты, можно сказать, мастер этих дел, запускаешь болезнь. Нужно принимать меры и первое – это не сидеть перед окном. Сто раз это может пройти благополучно, но сто первый – ситуация во внешней среде и в самом человеке будет такова, что вы получите грипп или ангину, или воспаление легких. Это так просто. Прежде всего нужно расположиться так, чтобы не сидеть перед окном. И это можно сделать. Пускай будет нарушен порядок и «логика» комнатного расположения. Как тебя уверить в этих простых вещах? Я же сам по себе знаю это. Достаточно мне просидеть день против окна, как я заболеваю, если не приму мер (загорожусь щитом, не надену ватных брюк и пр.). надо есть лук. Это тоже надо, дорогая Катичка, сделать: купить несколько луковичек и резать их и поливать маслом, и посолить. Это очень вкусно, и не так уж дорого, и здорово. Я, слава Богу, здоров, если не считать усиливающейся глухоты, которая меня времени сильно стесняет, с другой – это уводит от болтовни и соблазнительных знакомств, то есть хочу сказать, соблазн знакомств и отношений, нужных или нет, но требующих. <…>

1951 г., декабрь.                      

141.

16 дек.

<…> Я здоров, хоть очень утомляюсь (лазая по лесам). Смоленск – довольно интересный город, сильно пострадавший во время войны.

1948 г,.

142. с.т.

17 июня 63 г.

Дорогая Катя!

<…> Должно быть, и я немного устал и вялость нападает, не сдвинешься с места, и сидишь перед работой, ничего не делая. Да и работа неинтересная, приходится ее тянуть, к чему  привязан собственным согласием, и то, что уже начато и что нужно кончить.  Она еще труднее, то есть затруднительнее тем, что требует расчетов и вмешательства других посторонних людей и т.п. Но все это кончится, и я воспряну и постараюсь, если воспряну, уже не браться за трудно выполнимое. Физически чувствую – силы убывают: и то трудно, и это невыносимо. Да и всякие «болести» и горести: то ноги, то руки, то живот, то сердце, про уши не говорю. Совсем швах! Но и глаза тоже, хоть и служат верой и правдой, да уж не так, как бывало, а я их сейчас не берегу. Ну вот, отвел душу, теперь повеселей стало на душе. Надо ведь когда-нибудь и пожаловаться. Вообще-то я избегаю. Это уж из доверия к тебе. <…>

Я не помню, чтобы меня били, но плеточка, наверное, крымский (?) прутик <неразборчиво> висела в укромном месте, и иногда мне ее показывали. Потом горчичник, он уже при угрозе действует. Можно намазать и губы горчицей, а потом сказать: «Сейчас горчицей намажу». Можно сажать и чтобы сидел, или оставлять одного в каком-нибудь месте или комнате. Я помню как меня, когда я раскапризничался, оставили одного в темной комнате, дверь в освещенную была открыта, и как я там ревел. Но никто не обращал внимания, и, видя, что это бесполезно, как я смирился. Думаю, что нужно искать выхода, чтобы положить предел беспорядочному своевольству. И надо все сделать так, чтобы приучался оставаться один и занимался с самим собою. И думаю, что иногда можно дать «острастку» сильно, круто, чтобы одернуть и чтобы сохранилось ощущение: вот что за этим последует. На психику человеческую в собственном смысле это не подействует, так как, конечно, забудется, но узда будет чувствоваться, иначе будет хуже и ему,  и всем. Я помню, как Павлуша не хотел умываться, маленький, и происходили неприятные сцены, и как я раз подвел его к умывальнику и так его умыл. Это можно и в кавычках поставить, то есть была вода и руки, которые его умывали, но после этого он хорошо сам стал умываться без всяких уговоров. Не думай, дорогая Катя, что я немилосердный Ирод. Я думаю только, как помочь этому. <…>

Надеюсь, что и у тебя подвинутся и как-то разрешатся дела с младенцем, и что он будет сидеть тихо в уголку и играть в игрушки или в пуговицы, или в чурочки, а все будут, и самое главное, ты будешь тоже спокойно заниматься своими делами, и чтобы он знал, что тебя беспокоить нельзя, а то будет плохо. Я не люблю по пустякам ласковости излишней с детьми и <неразборчиво> что она почти всегда излишняя. Впрочем, когда, где, как и с кем.

1963 г.

144.

<…> Сейчас мне писали, в музее бывшем Западной Живописи, а теперь в залах Ак. Худ. выставка К. Коровина. Сходи обязательно, ты получишь удовольствие. Этот живописец (?) и поэтически настроенный человек, его не очень ценят и напрасно. Это как раз очень интересный художник, а то, что он выставлен в хорошем помещении (первый раз, если не ошибаюсь) делает выставку, наверное, еще интереснее. Я чувствую себя не очень в своей тарелке из-за жары и обилия приезжих. Их просто набито здесь, как селедок в бочке. Заняты не только все комнаты, но даже щели и дворы. Стоят машины и везде толстые отдыхающие. Народ довольно противный и огромное количество бородатых и безбородых студентов в расписных рубахах навыпуск. Тоже народ мало интересный, штампованный, с виду, в массе, по крайней мере. Уже подумываю о Москве с вожделением, только бы прекратилась духота и… <неразборчиво>.

1961 г.

146.

<…> У меня все благополучно. Я все лежу, был еще врач-мужчина, его привела Нина Ильинична. Этот еще меня обрадовал, сказал, еще лежать две недели. <У С. М. – инфаркт – Н. Р.>. Вот видишь, и пролеживаю бока, прописал кучу всяких лекарств. Но я пока приступил к одному, то есть к двум. Все хорошо. Сплю хорошо. Пишу (этот оголтелый даже писать запретил – для спокойствия, видишь ли); они не понимают, что у каждого своя выработанная внутренняя жизнь и ее ход – если этот ход изменится, то и будет беспокойство, томление и раздражение. Кроме того, всякий себя знает, конечно, не надо быть самонадеянным. И это понимать надо, и то, что часы наши знают, и мы сами знаем.<…>

1964 г.

147.

<…> Скоро думаю возвращаться. Пожили, и хватит. Погода испортилась, иногда идет снежок, который тут же тает. Но природа и сейчас хороша, если гулять и смотреть, а для работы уже время почти не годится. Очень темно без солнца. С одной стороны окна выходят (рисунок) на гряду гор с крепостью, возвышающейся над морем, а там где есть перемычка, стоит сторожевая башня 13 или 14 века. Сзади и с других сторон – холмы и невысокие горы. Хозяева попались симпатичные – это, конечно, важно, особенно хозяйка, Мария Тихоновна с Кубани. Она говорит, что таких художников у них еще нэ було. Несмотря ни на что здесь еще есть цветы, и я их писал, и сейчас еще стоят в двух банках цветы.<…>

  1965 г.

151

<…> Я тебе писал, что был крайне занят одним срочным занятием, которое было необходимо сделать. Это продолжалось около двух недель почти бессонных ночей, во время которых я был совершенно болен. Сейчас понемногу отсыпаюсь и ежедневно прихожу в себя, хоть и приходится ежедневно продолжать довольно утомительную платную работу на МОСХ. Пожалуйста, только не беспокойся, все придет в нормальное положение, и я уже очень приободрился. Наташа пишет, что занимается немецким, чем меня очень радует. <…>

  1952 г.

152.

  <…> Если бы не так жарко, я бы рисовал больше, но сейчас приходится только отдуваться: не спасает и берег моря, и тень, да и неудобно, везде народ и масса знаменитостей, здесь весь московский свет. Но этот свет уже пустился наутек, в сентябре у всех что-нибудь начинается, и скоро дышать станет легче, да и попрохладней станет.<>

  1956 г        

153.

<…>  Не могу выбрать времени как следует вам написать. Дело в том, что с раннего утра до поздней ночи – или в беготне, или приходится очень напряженно приготовлять пробные работы. К тому же советы в большом составе и консультации, словом, все, что может навалиться на человека, самого отборного. Ноги пока носят и этому можно радоваться. <…>

1951 г.

154.

<…> Наташа, всячески старайся слушаться маму. Это моя первейшая просьба. Постигай эту трудную науку послушания. Смотри на это, как на полезную науку.<…>

1951 г

155.

<…> Уже близится туманный срок возвращения. Работа приближается к концу, если не будет новой главы в этой повести. Мы скоро увидимся, чему я от души радуюсь, несмотря на все здешние красоты и блага, которых действительно много. Тепло и свет, их здесь изобилие, этих благодатных даров, а еще важное – незаглубленная, сильная природа, которую не скоро запакостишь. Кажется даже, что это невозможно. Ведь кругом вечная линия гор, гряды гор, одна за другой уходящих в туманные дали, линии блестят снегом, переливаясь, как алмазы. Но тепло и свет не дают чувствовать их суровость, эти минорные ноты не в силах заглушить праздник весны, который здесь свершается круглый год: в январе квакают лягушки и поют цикады, цветут растения, и если солнце, этот день похож на пасху! У нас линия горы темного синего цвета необыкновенного тона. На 25 декабря почти было до 30° тепла. Сегодня 4 января 10° тепла, самый холодный день здесь, о снеге нельзя даже подумать.

Наша работа со скрипом и небольшими скандалами проходит, в-общем, благополучно. Были неприятности житейского характера – писать о них скучно. Грузины и грузинки интересный, прекрасный народ. Да и как может быть плохим народ, который развивался в этих местах. Теперь будем ждать денег на выезд, и если не подвернется другая работа, как получим, так и выедем. Жизнь здесь дорогая. За жилье приходится платить 15 руб. в день.

<…>

1951 г.

156.

2 июня 1951

<…> Мы сидим на мели. Я расскажу тебе, в чем дело: вазы, которые мы расписываем, величиной по 2 метра, были сделаны и поставлены не так как бы следовало. Они были скреплены по швам алебастром вместо цемента и поставлены над подпочвенной водой без надлежащей изоляции; в результате алебастр, вбирающий воду, как губка, отдавал ее через слои штукатурки на наружную поверхность вазы, которая не могла никогда просохнуть, так как влага через каменный фундамент поднималась кверху. Постоянная влажность привела к тому, что слои постепенно отставали и роспись разрушалась. Это вина строителей, но оказались виноваты мы, конечно, на первый взгляд. Сейчас, уже после нашего приезда, начали исправлять недостатки. Дело затягивается. Мы теряем время и, конечно, деньги. Терпение же  уже давно потеряно. <…>Я несколько дней рисовал и был очень доволен. Но теперь уже несколько дней – производственная работа, что гораздо, гораздо хуже. <…>

1951 г.

157. <вторая половина письма>                                        

Сегодня в «Пионерской правде» от 25 мая прочел рассказ о том, как держала экзамен девочка Наташа, которая сильно боялась, но все девочки выдержали. Я это все пережил, как будто сам за тебя, Наташа, держал экзамен. <…>

Я первый раз почувствовал эту вещь <малярию – Н. Р.>, промочив осенью сильно ноги. Я жил у Рындина, приехав из Воронежа. Температура выскочила внезапно до 40 °. <…>

1951 г.

158.

Дорогая Катя. Прости за то, что задержался с письмом. Почта здесь далеко и такая грязь, что из поселка, где мы остановились, дойти очень трудно. Дождь каждый день и за все 10 дней, что я тут, один лишь день был без дождя; почва же – глина, причем не желтая, как у нас, а серая и страшно липкая, так что на каждой ноге во время дождя – по пуду грязи. Жаркий день был только один, вообще температура московская.

Положение нашей бригады до сих пор неясное: эскизы еще не утверждены. Архитектор поедет в воскресенье в Тбилиси, и там утвердят или нет. Если нет, то не знаю, как будет отсюда выбраться, так как деньги, которые были даны, на исходе. Все время меняются планы и предположения вообще. Чувствую себя неважно, духом, однако, не падаю. <…> Все мои дела выяснятся, наверное, через дней 5 – 6. Тогда напишу. Скучаю по вас и по своей работе. Кроме того, трудно все время быть на людях. У нас в комнате четверо, и одного я почти не знаю. Кроме того, обстановка нервная и полна неясностей. Да и работа впереди трудная в случае, если она и будет. Все же я повидал еще раз юг и небо сегодня на рассвете. Оно было очень красиво. Светлое небо перед восходом, одна звезда, (рисунок), другая звезда.

<…>

1952г. 

159.

<…> Последние дни писал из окна подсолднечники, которые выросли перед домом. Они начаты в солнечную погоду, а солнца иногда не дождешься, как это, например, было сегодня. Сил хватает стоять перед мольбертом по 7-9 часов. Я и сам удивляюсь, потом, конечно, валюсь, как подкошенный. В делах никакого движения – я и рад отчасти, несмотря на все лишения, все-таки время – твое, а летнее время так дорого. Очень прошу тебя разобрать книги и бумаги и привести их в порядок. Там есть мне нужные, особенно прошу о фотографиях с картин. Я постараюсь к вашему отъезду приехать и помогу их забрать. Газеты и журналы нужно выбросить. Там есть №№ за 1915 г., это бы нужно сохранить. Впрочем, я об этом уже говорил. Да, не осталось ли там кистей? Сейчас в городе наступает скверное время: духота и пыль, весенняя свежесть уже вся испарилась без остатка, деревья, где есть, уже пожелтели и запылились.

Приготовил себе подрамок, довольно порядочный, метра на 2 для композиции, о которой тебе когда-то говорил с обнаженными фигурами. Что-то выйдет из этого начала? Завтра за нее возьмусь. Надо попробовать. Новостей никаких нет, разве только женился Ваня Бруни, да умер знакомый фотограф, фамилию не могу припомнить, Еремин, ты, кажется, его знала, у него зуб с бриллиантом. <…>

1951 г. <?>

160.

<…> наши дела понемногу двигаются: все материалы уже доставлены и через день-два мы можем приступить к делу, которое потребует, думаю, не больше 10 дней. <…> Живу довольно скучно, одна из причин – недостаток денег, их хватает на лук, брынзу и хлеб. Луку на базаре горы, 1 рубль пучок. <…> Иногда можно полакомиться шелковицей, или тутовыми ягодами. Они растут прямо на дороге, кроме того, есть около дома два дерева, на которых растут зеленые плоды (рисунок) вот такого вида; их кладут здешние кулинары в «харчо», в грузинский соус, но в сыром виде они кислые и вяжут рот. На клумбах в парке цветут канны, большие цветы красного и оранжевого цвета (рисунок) в виде человеческой руки; розы есть, но их мало. Мои два стража и спутника пошли обедать, и я с удовольствием остался один. Не потому, что они неприятные люди, но все время народ присутствующий, говорящий и двигающийся в комнате. К этому надо привыкнуть, надо иметь склонность, которой я не обладаю. <…>

6 июня, 7 часов вечера.

1951 г.

162.

<…> С каким нетерпением я жду возможности приняться за свои живописные дела, об этом говорить не стоить. <>

1952 или 1953 г.(г. Глазов)

163.

<…>

2. Дорогая Катя. Вчера вечером вернулся Ив. Серг. <Соболев – Н.Р.> из М., где он сидел, дожидаясь денег почти месяц, и ничего не высидел мы здесь тоже без денег, задолжали. Обещают прислать с приезжающим из М. человеком, но когда это будет – неизвестно. Здесь положение сильно ухудшилось в смысле погоды, а это очень много здесь значит. Идут почти непрерывные дожди. Место, где мы работаем, и другое, в котором живем, находится в расстоянии километров трех. Все это в котловине с глинистой грязью, дожди на полчаса делают дорогу трудной. Можешь себе представить, как хорошо здесь, когда идет непрерывный дождь. Грязь везде и сырость такая, что все покрывается плесенью. Там, где курорт и парк – дорожки из гравия. Но мы… проходим мимо, чтобы из грязи попасть опять в грязь. Сейчас здесь так нехорошо во многих отношениях, что я даже рад, что Наташа сюда не попала. <…>

1951 г.

164.

<…> Сегодня я дал второй урок, осталось еще 4, и сделал один рисунок, осталось 40 <неразборчиво> не знаю, как и управлюсь со всеми этими делами. Очень устаю и брожу, как сонная муха. <…>

1937 или 1938 г.

165.

<…> Устаю так, что еле-еле дотащить ноги к ночи. <…> Мои приятели уже встали и принялись за дела, а я еще лежу и хочу тебе написать, так как если поднимешься, то, наверное, уже не будет времени минуты взять карандаш, а нужно ответить, иначе письмо запоздает

<…> Не знаю, когда я примусь за живопись. Это уже сфера мечтаний, и я стараюсь об этом не думать, так как надо смириться перед необходимостью. Я для этого делаю все возможное со своей стороны. Музыки тоже здесь не слышу. В ресторане есть оркестр, но такой, что маленькие девочки начинают плакать. Темперамент и шум грузинский + джазовый кувыркающийся ритм переносить трезвому очень трудно. <…>

1951 г.

166.

<…> Нас здесь задерживают и буквально тянут из нас жилы, а работа в М., которую мы уже зацепили (сделали эскизы), уплывает, так как там не могут ждать. Выехать же мы не можем, так как нет денег, доживаем последние рубли и очень нервничаем. Но так или иначе – в М. Только бы к вам добраться, будет когда-нибудь возможность заработать, а если так, я обязательно устрою, что бы ты отдохнула и могла бы провести лето спокойно. Все мне тут опротивело, да и не выхожу никуда. Обстановка и брань с администрацией – все отравляет. Погода плохая, почти все время дожди. Когда сяду в вагон, буду благословлять эту минуту.<…>

12 июня 1952 г.

168.

Дорогая Катя, как бы я хотел быть у вас и хотя два-три дня отдохнуть. Увы, как заколдованный должен я сидеть в колодках, должен писать к сроку 15 августа: всех обязали что-то представить в МОСХ, и почти уверен, что выйдет скандал. Но там я пока как-то держусь. Возня с профсоюзом, возня с паспортом и полное безденежье и бесперспектив<ность> в мастерской. В одном лишь пункте поплавок пошевеливается, но остерегаюсь пока наполняться надеждой, впрочем, по правде сказать, я не отчаиваюсь и – тоже не принимаю все это близко к левому боку. Как-нибудь выдеремся из этих неприятных вещей.

 Я чувствую себя уверенным в своем деле, и лишь бы не отрывали постоянно по пустякам. Каждый час, потерянный в работе,  =  20 часам. Если пружина не закручивается, то она дает обратный ход назад в двадцать крат. Наше дело наитончайшее. Но думаю, что и тому, кто пишет словами или музыкой, когда его выбивают из строя налаженных и слагающихся идей, возвращаться к ним трудно. Так трудно привести в порядок механизм мысли, а нам и физически трудно, так как руками приходится закреплять тончайшее вещество света в красках. <…>

1946 или 1947 г.

170.

21 сент. 41 (?)

<…> задерживают строительные работы: штукатурные, малярные и пр. как ты можешь себе представить, эта затянувшаяся работа, очень неудобная и утомительная… сильно меня раздражает прежде всего потому, что отрывает от моего дела. Уже около 4-х месяцев я, если считать эскизы и разные хождения и согласовывания… не мог заниматься своим делом. А как это трудно переносить, не стоит и говорить, это род болезни, о которой больной обычно не говорит. Но всему бывает конец и он уже приближается; все же за большую половину дело перевалило, и дней через 10-15 надеюсь выехать в Москву. <…>

1948 г.

171.

<…> Скажу тебе – почти ежечасно болею тоской по своей работе, и так хотел бы вернуться поскорей, как никогда. <…>

1949 г.

172.

<…> Что касается меня, самое трудное – это время; оно летит буквально как стрела, дел – бездна, часов – мало. Vitae brevis  – ters longue est. Целую крепко. Будь здоровой, веселой.

1956 или 1957 г.

181.

<…> Что касается моих дел, вот как они обстоят: уже пять месяцев я не  беру в руки кисти и поэтому злой и отчаянный, а еще больше – несчастный. Что-то пытаюсь заработать, но столько долгов и столько приходится проживать, что никак не выясняется перспектива хоть на недолгий период работ. <…>

1948 г.

182.

<…> Свободным я не был ни одного дня. Были несколько дней перед заказной работой, которые я провел у мольберта, но это было совершенно необходимо, так как хоть в некоторой степени влило в меня силы и бодрость для дальнейших испытаний, а их было очень много, много и сейчас. Я не могу о них рассказывать, во-первых, переживать это скучно и неприятно и в воспоминаниях; во-вторых, у меня черта характера: чем неприятнее положение, тем меньше склонности о нем говорить, и в-третьих, скорее подсознательное представление, если они случаются, то следовательно ты не заработал (лучшего? – неразборчиво.), если они тебя сильно мучают, в твоих силах было бы сделать, чтобы они касались тебя меньше и если этого нет, виноват опять-таки ты сам.. эти рассуждения приходят, конечно, уже потом, после купанья, когда уже находишься в холодной воде или в кипятке, первая забота – сохранить вид и характер поведения соответствующий человеческому достоинству, что иногда не вполне удается.<…>

1951 или 1952 г.

189а.

30 ноября.

<…> Я отдохнул, побыв немного с природой. Мы в Москве ведь почти лишены ее. Но главное – море, оно-то и заключает в себе самую главную здешнюю силу и прелесть. Почти каждый вечер после работы, когда дело к закату, я иду на берег послушать шум волн и посмотреть на эту красоту. Было здесь сильное волнение, буря до 9 баллов. После нее много щепок на берегу и даже разбитая лодка <…>

1960 г. 30.11.

195.

10 октября.

<…> хочу в Москву, так как несмотря на все красоты все время чувствую себя на военном положении – везде народ и трепотня, кроме того, оторван от дела (хотя и рисую). <…>

1957 г. <?>

Переписка Сергея Михайловича с дочерью Наташей

18м

<…> Обычно уставал так, что не только что писать, а даже сказать что-нибудь было трудно. Дни стоят светлые, а до темноты не бросишь работы, поэтому летом всегда больше устаешь. Ну, после такого дня и валишься от усталости. <…>

Очень надеюсь, что вы отдохнете от городской духоты и тесноты и унесете в своих легких хороший запас деревенского чистого воздуха. У всех городских людей летом в голове туман и тоска на сердце, так как всякое, даже самое искалеченное ненормальностями цивилизованной жизни существо летом чувствует, что что-то не то, как будто человек попал в ловушку. Если он очень занят делами, он не так это замечает, но бессознательно внутренне всегда это в нем живет.

Ты разумная девочка и уже подрастаешь, приближаешься к взрослому человеку, поэтому надеюсь и ведешь себя соответственно: не кропишь котят святой водой, слушаешься маму и учишь немецкие слова. Особенно хотелось бы, чтобы ты выполняла эти два последних пункта. Пять слов в день – пустое дело, но результаты совсем не пустые, наоборот, очень, очень важные и хорошие. Кроме того, маленькая обязанность, которую ты взяла на себя добровольно и точно выполняешь, действует на характер. Это вырабатывается самое хорошее качество – стойкость в достижении цели. Если это трудно – тем лучше, так как только то, что трудно достается, это и интересно в жизни.

Дожди идут, должны быть и грибы. Как мои милые лисички, попадают ли они к вам на сковородку, также как и плотва с окунями на удочку?

У меня, как и у всяких людей, порядочно всяких неприятностей, из них первые – глухота и безденежье. Но все же это не безнадежно. 

Хотел бы на день-два к вам приехать и надеюсь, что это как-нибудь осуществится, но я так привинчен к своему мольберту, что потерял самостоятельное существование. Это довольно трудно, но можно понять. Когда человек изо дня в день все силы направляет на какой-то определенный предмет, в нем вырабатывается такая к нему приверженность, которую трудно представить. <…>

1949 г. или 1950 <?>

6.

<…> Днем лепил и рисовал (вчера). Рисую для себя, и это уничтожает утомительность идиотического времяпрепровождения (19 букв). Рисование продолжается 2 дня, и я нарисовал около 10 рисунков. Скульптура, увы, немного страдает. Нин. Ил. приедет в среду-четверг к Совету. Нужно, чтобы показывать на совете, сделать закончено и как  требуется. Удастся ли,  не знаю. Много что-то затруднений стало на этом пути. <…>

1956 г.

9.

 <…> Пиши подробно, где живешь, какая комната и т.д., только подробности сообщают жизнь и картина становится понятной. <…>

1956 г., Коктебель.

14.

<…> Пожалуйста, только не увлекайся, вообще не форси никогда и ни при каких обстоятельствах. Форс – плохое дело, чем скромней, тем лучше.

Не старайся казаться умной, сильной и т.д.. Всякое желание превосходства над другими – дело противное.

Надо быть превосходным потому, что хорошее само по себе хорошо, а не потому что ты им обладаешь да еще тыкаешь им в нос другим людям. А хорошего-то у нас всех так мало, что по правде сказать, хвалиться нечем. Но я знаю, что ты девочка добрая и верю, что будешь подрастать и умнеть.

Смотри за мамой и повторяй ей почаще: «Мама, не забывай то, о чем тебя просит папа». Можешь повторять ей это по-французски (французская фраза)  1950 или 1951 г.

16.

27 февраля

Дорогая моя  деточка.

Сейчас пришел с работы, и мне передали твое письмо. По нему видно, что чувствуешь ты себя не весело. Встряхивайся, встряхивайся почаще. Чтобы было так: не весело снаружи и даже на большой слой – грусти, а внутри в маленьком местечке, укромном и очень скрытом, было веселье и теплота. Встряхнись и почувствуй, что там ничем непобедимое веселье, и законное, и вполне действительное.

Сегодня передавали о Бетховене, между прочим, и такие его слова, глухого и больного: «Я хотел бы прожить тысячу жизней». Но вероятно, чувство ценности жизни повышается с годами. Это верно, я сам по себе это чувствую. Думаю потому, что люди больше узнают, а также и потому, что как бы отступают и могут смотреть на жизнь как бы со стороны и больше ею любоваться. Я, когда был молодым, не обращал на молодость внимания, ни на свою, ни на чужую. Это, казалось, иначе не может быть. Теперь смотрю на молодого человека с таким глубоким вниманием и радостью, что сам иногда удивляюсь. Впрочем, и старые бывают еще лучше. Но молодость – это другое. Она сама быстро проходит, но говорит же о том, что вечно юно. Об этом говорит и многое другое, так например искусство, настоящие мысли и чувства. Итак, дорогая моя Наташечка, встряхивайся и старайся смотреть на жизнь со стороны ее красоты. При известном переключении самая простая вещь, явление или действие может быть преображено и поднято до необыкновенной значительности. Пускай обыденный взгляд сделает все серым. Открывающий испытующий взгляд все наполнит необыкновенной привлекательностью. И такой глаз смотрит правильно. Это глаз и взгляд творящего человека. Нет скучных вещей, есть скучные люди. Это относится и к школьным занятиям и вообще к жизни. И надо развивать в себе способность делать всякое дело интересным и привлекательным, чтобы ты делала его, а оно делало тебя, чтобы и оно делало тебя более  смелой и сильной, а стало быть более свободной и более полезной. Я очень бы хотел, чтобы у тебя была неутомимая жажда жизни и труда для нее. Не жажда переживаний и наслаждений только, но и познавания и учения, а это бывает трудно и с огорчениями. Страдая, мы, пожалуй, узнаем и постигаем больше, чем радуясь. Пожалуй, ты уже устала читать письмо о таких вещах, ну, немножко поскучай или поскучала. Если ты когда-нибудь перечтешь эти слова, они могут наполниться большим смыслом и интересом.<…>. Когда тебе было 4 года, ясность духа, неколебимость и спокойствие были удивительные. Бери пример с самой себя, милая Наташенька.

1951 г.

17.

<…> Прибавилось ли у тебя веселья? Не унывай, дело выправится. Только вот мало пишешь. Это не хорошо. Ты можешь доставить мне большое удовольствие маленьким письмом, и не можешь себя к этому принудить. Не говори, что нет времени, это пустое. Заслуживает большего извинения, когда человек в плохом состоянии духа, но и тогда он должен заставить себя сесть, взять перо и писать приятные вещи, на то он и венец природы. Я здоров, работа идет как-то спотыкаясь, приеду недели через две. Устал очень без своей работы. Милая моя дочь, разумная и пригожая, пиши и будь бодрой, здоровой и веселой. Здесь я видел кинокартину «Рембрандт». Картина плохая, но из такой жизни есть кое-что поучительное. <…>

Занимайся гимнастикой, Наташенька, распоряжайся хорошенько своим временем.

1952 г.

18.

<…> Поздравляю тебя с солнцеповоротом, с Новым солнечным Годом! Начинается как бы новая жизнь в природе, и мы тоже участвуем в этом движении. Постараемся быть более здоровыми и сильными в Новом году, тебе это легче, так как у тебя силы прибывают. <…>

1950 г.

19.

<…> Катаешься ли ты на коньках и есть ли они у тебя? Я бы очень хотел покататься зимой на коньках. И как это здорово – гораздо лучше, чем визитации и ажиотации, а спать будешь, как убитая. Делай гимнастику обязательно. Ты должна очень хорошо освоиться с мыслью, что ты сама отдана в свои собственные руки. Силы природы, время потрудились над человеком в разных его состояниях до тех пор, пока он сам не стал себя сознавать. Теперь он сам свой созидатель и творец. Внешние силы исчерпали свою задачу, теперь он должен делать то, что раньше за него делала природа, и создавая себя, он изменяет мир, так как в мире действует человеческая мысль и воля. С надеждой на нас смотрят… Хорошая музыка и великие художники всему этому учат. Только не надо, чтобы это заменялось побрякушками, вроде знаменитого Ч. <…>

Удмуртская АССР, г. Глазов, Заводская гостиница, Романовичу С.М.

16 ноября.

20.

<…> Наша работа подвигается, хотя и медленно, но все же теперь виден берег, на который мы должны выбраться после долгого плавания. В данный момент мы расписываем потолок зрительного зала театра. Приходится изображать много цветов. Это сюжет веселый, и на этой работе отдыхаешь от другой более скучной и надоедной. Здесь стоит хорошая зимняя погода. Часто солнечная. Много снега, все бело и на этом светлом снежном фоне – домики, раскрашенные в светлые веселые тона, человеческие фигурки, конечно, очень черные на таком светлом фоне. Воздух пахнет снегом и зимним солнцем. Каждый раз, когда выходишь из помещения, с наслаждением вдыхаешь морозный воздух, такой он свежий. В М(оскве) этого совсем нет. Должно быть, это мне особенно приятно потому, что напоминает детство. Тогда было в М. Очень много снега и он был чище. Мы обедаем в столовой, но иногда, особенно в последнее время, в гостинице пьем чай с чем-нибудь, что может заменить обед. С нами здесь живут два маляра – «идем рука об руку с малярами» – очень забавные и в общем хорошие люди, интереснее многих и многих художников. Здешний народ своеобразный (местный), имеет характер монголо-финский – много блондинов и рыжих, это финская разновидность, впрочем, много приезжих. Очень много интеллигентных людей и лиц. Время проходит с утра до вечера в работе, и к концу дня так устаешь, что только б добраться до постели. Однако я решил действовать «беспощадно» и вот уже недели две как не курю и каждое утро и вечер, как бы ни устал, занимаюсь гимнастикой, встаю первым. Вскакиваю с постели и поднимаю своих живописцев, что не всегда легко, особенно И.И. я даже налил ему под одеяло воды из графина, когда другие меры не давали нужных результатов. Числа 15 мы, наверное, освободимся. Как я соскучился по тебе и маме, сказать не могу. <…>

Вот что я тебя прошу: делай гимнастику аккуратно утром и вечером, только дыши равномерно, будешь чувствовать себя свежей и веселой. Ухаживай за чудным б. Ослом, и он будет тебя везти весело. Утром натощак съедай яблоко или луковицу, или что-либо сырое. Когда умываешься утром, проглатывай глоток сырой воды. Весь секрет всех хороших начинаний и дел – в постоянстве. Но если ты не выдерживаешь иногда, то опять должна их начинать. Вот и с языком это точно так же: 5 слов, как я тебе говорил, или две рифмованные строчки. Как бы я был доволен, если б ты снова начала заниматься. Поговори с Л(еной) об этом.

1951 г. Глазов <?>

21.

<…> Я два раза под ряд прочитал «Обрыв» – единственную у нас книгу. Ее привез Олег, наш подручный юноша 21 года, симпатичный юноша, которого нам дали в помощники. Сейчас он играет с малярами в козла и домино в другой комнате. После меня книга перешла к И. С. (Соболеву – Н.Р.). так  Марфинька с Верой путешествуют по кругу в нашей комнате. Книга прелестная, также, как и девушки. Помнишь ли ты, что Марф(инька) похожа на девушек Греза и отчасти Рафаэля, а Вера – на Мурильо? Я брал книжку, кажется, у тебя в прошлом году и вот снова перечитал ее два раза. Рисунок весьма тонкий и линия безупречна.<…>

Никогда не падай духом, не смущайся неудачами и смело смотри вперед. Будешь больше жить, будешь больше умнеть и сильнеть.<…>

1951 или 1952 г. Глазов.

22.

<…> Вы не бережетесь, невнимательны, поэтому и простужаетесь. А ведь первая человеческая обязанность и долг – следить за здоровьем, потому что иначе бездна огорчений ему самому и другим. Когда вам говоришь об этом, вы смеетесь, а потом приходится плакать. И заметь: легкомыслие нехорошо вообще, а здесь совсем неуместно. Теперь все сваливают на «инфекцию», а я уверен, что от человека зависит, заболевает он или нет. Не был внимателен, не взял мер предосторожности – бывает, конечно, и другое, но редко. <…>

Да, весна идет со смятением чувств, тоской, надеждами и пр. Все это должно освящаться особым весенним Солнцем и тогда – весна красна, а иначе она может смущать. <…>

1952 г., 16 марта. Глазов.

25.

11 июня

<…> Вчера и сегодня стоит солнечная погода. Вчера было такое событие. Утром мы заметили из своего окна второго этажа на земле птицу, которая перепархивала, вернее, кувыркалась по земле, но взлететь не могла. Мы ее принесли в комнату, оказалась какая-то неведомая птица длиной с мою ладонь черно-сине- коричневого цвета. У нее выдернуто много перьев из одного крыла и почти нет хвоста. Она забралась под мою постель. Я беспокоился, что она погибнет. Когда пришли с работы и стали ее искать, она перебралась в угол за свертки бумаги. Я поставил туда воды. Сейчас утром посмотрел, жива ли она: сидит благополучно, и вода выпита. Так вот у нас завелся еще обитатель. <…>

1952 г. Цхалтубо?

26

<…> Здесь довольно стойкие морозы градусов на 15-20, но дни солнечные и светлые с большими снегами и предчувствием весны. Здесь рядом каток, и сегодня я второй раз там был. Держусь на ногах не очень крепко, однако есть надежда, что дней через пяток буду кататься, как мальчишки. <…>

1952. г. Глазов.

27

17 июня

<…> простудное мое состояние опять усилилось, и в таком состоянии я был негоден для поездки. Позавчера, поправившись, хотел опять собираться, но тут выяснилось, что сегодня начинаются необходимые визиты для поправок прошлой работы. Что делать! Придется заняться этим и отложить на несколько дней поездку. После двадцатого я наверное выеду, думаю, во всяком случае до 25го или около того и, наверное, приеду, если не случится чего-нибудь из ряда вон выходящего. Мое искреннее желание тебя поскорее увидеть и полюбоваться на сельские просторы, на тополь, яблоню и дубок, у вас они настоящие, не такие, как в Москве. Тогда привезу то, о чем ты пишешь. Летом в городе тяжело, и отдыхаю я только в своем углу за работой.

Я был очень доволен, узнав, что ты занимаешься немецким, радость моя. Не уставай в этом, а главное, постарайся найти в этих занятиях и удовольствие. Я кое-что делаю в этом направлении и иногда не без удовольствия на тот манер, как изучал предмет известный герой Чернышевского (вспомни-ка). Книги я тебе бы привез, но ты очень неопределенно пишешь. У меня есть древнегреческие трагедии. Это тебе нужно знать, как и всем, очень близко, так как это то зерно, из которого выросла европейская драма, да и все искусство, достойное этого имени. <…>

1953 г.

28

<…> Преферанс – это трата времени, и если уж тратить, то нужно стараться играть с расчетом, и входя в тонкости игры следить, какие карты прошли и проч., одним словом, доставлять работу мозгу, а не просто ждать, когда тебе придет игра и хлопать по столу картами, как делаю и я сам, хотя не занимаюсь этим очень давно, лет 30. Я сожалею и сочувствую вашим переживаниям с ласточкой, берегите папашу и птенцов. Что касается Тильки, ее провинности тут нет, как нет твоей вины в том, что берешь руками и ходишь ногами. Твое одиночество (без подруг) –  дело, на мой взгляд, хорошее. Галя мне не нравится или, вернее, ее манера держаться. Мелкотравчатая салонность и эти ужимки, которые так часто встречаешь. И наружность ее мне не нравится. Другая девочка гораздо милей. Осенью ты можешь познакомиться с другой Галей из Смоленска. <….>

1951 или 1952 г.

29.

<…>Читаешь ли книгу, которую я тебе дал?

Будь скромной и сдержанной, не гарцуй чрезмерно и не болтай. Смотри больше на себя, как бы устроить себя и приукрасить внутренне, и поменьше думай, как покажешься людям, а в них цени лучшее, их действительное – в лучших развивающихся чертах, а плохое постепенно исчезнет, как хвостик у головастика.

Слушайся маму, ухаживай за ней и создавай ей всякие удовольствия своими заботами и послушанием. Я тебя нежнейшим образом люблю, и мне хотелось бы, что б у тебя, так же, как и у меня, было поменьше промахов.

Твои мысли и поступки – это твое реальное, и надо на этом сосредотачивать внимание.<…>

1952 г. Глазов

32

<…> Здесь очень хорошо в смысле природы. Кругом горы не очень большие и не очень близко. Они не закрывают горизонта, а его рисуют (рисунок линии гор) очень красивой линией. <…>

1952 г. Цхалтубо.

34

<…> Не беспокойся, пожалуйста, относительно денег. Скоро, скоро начну я получать, это достоверно настолько, насколько может быть достоверной трезвая действительность. Деньги-то будут, но вот ждать-то неприятно… <…> Отдыхаешь ли ты и приходишь ли ты в себя от московской усталости и истощения? Стала ли ты округляться и появились ли в лице живые краски, какие подобает живому человеку иметь? Не утомляйся, не ходи далеко, лучше переваливайся с боку на бок где-нибудь в тени, если еще трудно и утомительно совершать прогулки, побольше воздуха морского и тепла в легкие и солнечных лучей на мордочку, грудь и все прочее (но не забывай умеренность) и, главное, побольше жевать и пить молока. Все это я говорю потому, что иначе ничего хорошего не будет. Ты должна помнить, что живопись хорошая прямо зависит от того, какая будет в тебе сила нервная и физическая бодрость и жизнерадостность. Искусство и есть способность радоваться тому, что чувствуешь и видишь, а какая же радость, если человек еле волочит ноги. Каждый день ты должна начинать с мысли: «Я сегодня еще прибавлю себе сил и здоровья» – тогда и живопись пойдет.

Насчет этой последней я тебе должен сказать вот что (лучше бы это на словах). Живопись – это цвет, а он строится в основном на сопоставлениях (противопоставлениях) желтых и синих. Эти два цвета надо уметь связывать. Чистый синий (ультрамарин, кобальт) для этого не годятся. Он должен быть смягчен и принимать фиолетовый оттенок, замутнен какими-то красками: крапплаком, сиенной, красной охрой, наконец, черной. Хорошо, если в крапплак входит и сиенна. Это хорошо и для крапплака и для ультрамарина. От степени замутнения ультрамарина может быть яркость желтых тонов. Чем светлее они, тем легче гармонируют. Ты сможешь попробовать ультрамарин смешать с сиенной, зеленой изумрудной и крапплаком и даже теплой черной. Это хорошо. Вообще чистые краски (спектральные) – крапплаки, ультрамарины, кадмий хорошо мешать с землями ( но хорошо и с умбрами); желтый кадмий хорошо смешивать со светлыми зелеными и красными – по капле, то есть, берешь, например, кадмий или стронциановую и прибавляешь чуть-чуть зеленый кобальт светлый и светлый кадмий красный или красно-оранжевый, этих последних по капле и соответственно тому, какой тон тебе желтого нужен – зеленоватый или красноватый. Вообще все краски, за редчайшими исключениями, нужно смешивать, но с понятием. В смеси много может сделать одна капля другого цвета. Не намешивать всех красок в ожидании того, что само собой получится, как дети, которые сыпят в бутылку соль, землю и всякие другие вещи в ожидании того, что получится какая-нибудь удивительная «химия», а уже зная, как изменяется краска под той или иной примесью.

Если ты, например, к зеленой примешиваешь в малом нужном количестве красную, ты нисколько не делаешь ее менее яркой, но смягчаешь ее и благодаря этому она будет жить и сиять еще интенсивней. Из зеленой и красной ты можешь сделать и серую, очень красивую, если будешь брать почти равные части того и другого. Красные, как правило, смешивать немного с землями красными. Рядом с одним тоном брать другой, ему противоположный, то есть, теплый – холодный, опять теплый и так далее в различных оттенках, прибавляя те или иные смягчающие, но не грязнящие краски. И это надо делать, систематически изучая эффекты цвета. <…>. Все эти вещи с красками мы с тобой посмотрим когда я приеду и тогда поговорим как следует, а сейчас, дорогая Наташенька, надо идти и быстро собираться, еще вопрос, как отправить письмо незамедлительно. <…>

1956 г.

37

17.10

Дорогая Наташенька!

Я тебе писал о кистях, думаю, что ты их выслала уже, без них я ничего не могу сделать – так уж человек устроен. Я тебя очень благодарю за эти хлопоты, я знаю, что времени-то у тебя немного. Я думаю, что они уже ко мне приближаются, и очень тебе благодарен. На несчастье я взял этот комбайн, как ты его называешь, и масляные краски, так что надо что-то делать, а без кистей-то ничего не сделаешь. Это кисти вот таких размеров (рисунок) обыкновенно черного волоса, я думаю, около 10 номера. У меня есть одна, но она уже пришла в негодность, вытерлась и этот новый ящик очень удобный, но немного тяжелый. Его удобство заключается в том, что он одновременно служит и столиком для палитры. Я начал было писать на мольберте, но пришлось держать в руках палитру, это оказалось неудобным. К сожалению, одна зажимка литая лопнула и раскололась пополам. Это внутри ящика держалка стержня, на который закрепляется картон или подрамок, почему она лопнула – неизвестно. Я ничего к этому не предпринимал, видно просто плохая работа, (не разб) , но и на одной все-таки держится, так что ящик пригодился. Два раза был пущен и зонтик в дело. Один раз на берегу заколачивал его в гальку, и конец, который втыкается в землю, прогнулся (рис.). по-моему, можно было бы более прочный материал употребить на эту сталь. Сейчас солнце все-таки приходится ловить, не так часто оно бывает, как хотелось бы, но все-таки почти каждый день несколько часов. С утра бывает пасмурно, а потом разгуливается, к вечеру опять появляются облака. Вот и сегодня небо утром серое, но я надеюсь, что часам к 12 будет солнце, без солнца все-таки не так хорошо, да оно здесь требуется. Сегодня тепло на улице, градусов 12-10. Я только раз выходил писать на берег моря к Диане, а больше пишу дома, много неудобств выходить. Здесь есть еще цветы, и недавно хозяйка принесла очень большую розовую розу. <…>

1955-56-57 г.?

40

<…> Еще одна новость. Рындин привез мне от М.Ф.Л. (Михаила Федоровича Ларионова – Н.Р.) две работы в подарок и еще кое-что.

1958 г.15 авг.

43

<…> Пишу вам в вагоне по дороге из Симферополя в Херсонес. Я решил, так как были в Симферополе, заехать в этот античный город, где сохранились интересные остатки древнего Босфорского царства и первой столицы Крыма. <…>

Крым. Судак, Уютное. Для меня.

1958 или 1959 г.

44

Судак, 2-е сентября

<…> Прочел здесь три тома Ж.Ж. Руссо и получил большое удовольствие – редко бывают люди с самостоятельным мышлением. Этот – один из них. <…>

1961 г.?

49

31 октября, Уютное

<…> Лица хоть и симпатичные, но все же у них много человеческого беспокойства и противоположных чувств, так что нельзя с ними быть очень простым. Но может быть и все будет хорошо. Эти занятия вызвали пререкания сестер с братом, достигшие в моем присутствии довольно высокой степени. Тема обычная: кто больше сделал, кто больше дал. <…>

49а

26 сентября.

<…> Как не было для глаз и для чувств много прелести в Судаке, однако вся беда в том, что не было возможности работать, а это ведь  и сказывается прежде всего на самочувствии. Так что я доволен оказаться в М(оскве.). все-таки мне удалось кое-что сделать: написал несколько эскизов и сделал десятка 2-3 рисунков. Конечно мало, но думаю, что теперь дело пойдет лучше. <…>

1961 г. 26.09.

50

Дорогая Наташа.

Получил твое письмо. Очень был рад, что ты здорова и не очень унываешь. Впрочем, я узнал о тебе больше от кн. Мышкина, чем от тебя самой. Что напредставляли в этой картине я не знаю, так как ее не видел, здесь она не идет: а то бы я обязательно пошел. Здесь идут «Рита» и «Белая акация», поэтому могу говорить только по поводу романа. Правда, я видел в газете в объявлениях Мышкина с бокалом и его же с Настасьей Филипповной, впечатление не очень хорошее, но думаю, что это все-таки мало, хоть и это уже кое-что значит, хоть кадр – это дело случайное. Сейчас выяснилось, что хозяйка ждет нас с письмами, чтобы отнести их в Судак на почту, поэтому буду очень краток. И сам Достоевский и его герой М(ышкин) в некоторых своих чертах являются не такими людьми, на которых можно бы было опираться в поисках идеала. М.- слабый по существу в том, что держит человека во всех столкновениях с действительным миром: в мышлении. Чувства, очень прекрасные, не поддержанные мыслью, переходят в обостренную чувствительность, а ситуация требует большой силы. Чувства переходят в обостренное страдание, которое не имеет противостояния в жизни мысли, и человек ломается, не выдержав тяжести ударов. И в самом Д(остоевском) эта чувствительность, или «сентиментальность» не в обычном смысле, а в смысле погруженности, захваченности в чувствах, не до конца освещенные, или во всяком случае, не до конца освещенные сознанием, светлой сознательной жизнью, делает то, что он не переходит границу, где мы могли бы на него положиться как на верного путеводителя, даже несмотря на его желание быть таковым – это не учитель жизни. Пушкин, в котором в практике жизни было много меланхолии (прочитай его письма – почти античный пессимизм), в поэтическом творчестве, то есть в ответственной жизни, всегда на высоте положения – победа солнца и света и благословение жизни, восторженное даже, но трезвое в глубине – без всякого колебания.

«Но не хочу, о други, умирать,

я жить хочу, чтоб мыслить и страдать».

И благословение жизни гораздо более прямое и реальное, чем у Достоевского. Природа красою вечною сияет для него, и она для него как раз не равнодушная, а исполненная смыслом и чувством. Действительно, истинный поэт делает иногда то, что его творения опровергают его рассудочные положения, так случилось и с Евгением Онегиным, где, кажется, неудачная развязка (для Евг. и для многих читателей и читательниц) для уха потоньше звучит самой прекрасной музыкой. Это находится в самом поэтическом строе автора. Мог бы и Мышкин звучать по-другому, даже в его фабуле, если бы строй Достоевского был более правдив. К сожалению, не могу больше об этом писать, так как спешу. Я продолжу это, если ты захочешь, в следующем письме. Скажу тебе, что хорошо б было, если б ты попробовала пережить Вильгельма Мейстера – вот во что следует погрузиться. Это истинный элексир жизни. И драматический элемент в нем очень силен и для чувств есть вполне поле, но верный свет, но мужественное сердце и ум деятельного доброго человека действительно может вести в жизни. <…>

Одно запомни, в нем утвердись:

Прекрасна жизнь, я счастлив жить

(слова из арии Баха «Восток горит зарей, воспеть его спешите»).

1958 г.

50а.

Дорогая деточка Наташенька. Я долго, пожалуй, больше недели протаскал 1ое письмо, которое ты получила, в кармане. Не было случая отправить. Это «письмнё» было написано, когда я очень страдал от холода: негде было согреться: на стройке без окон, без дверей, в комнате холод и спать холодно. Теперь не то: двери, окна есть и гостиницу топят. Потеплей снаружи, потеплей и внутри, и так как тепло есть, я частичку его посылаю тебе с этим письмом. Милая деточка, будь уверена, что будущее прекрасно, возможности беспредельны, и солнце всегда будет светить и день ото дня яснее. Что не вышло сегодня, выйдет у тебя завтра, чего не хватает, придет обильно, и представить себе нельзя, какое прекрасное ждет нас будущее. Только не надо быть слишком глупым и не давать холоду промораживать себя до костей, копить тепло и быть деятельной, действовать и двигаться по направлению, указанному нашим дорогим другом Пушкиным. Не могу тебе сказать, как я рад, что ты его любишь. Он действительный служитель света и сын солнца, полный радости, доверия и тепла. По доверчивости и светлой радости это ребенок. Но в действии, когда вдохновение делает его жрецом и служителем, сильна его прекрасная рука. Его поэзия учит любить людей и мир – вот мудрость его природы. Так мог бы он ответить на упреки «умных». Итак, давай, моя дорогая Наташенька, за деятельность. <…>

51.

5 ноября.

<…> надо постараться, чтобы развитая в нас наклонность к критике как можно (не разб.) и по отношению к другим, да и к самому себе, так что если она в последнем случае преувеличена или слишком напряжена, это тоже плохо, так как лишает человека объективности. Как-то Гете говорил об одном из своих внуков (их было у него двое), что он слишком чувствителен по отношению к своим поступкам, то есть раскаяния и сомнения занимают его слишком сильно. А критика других – самое дешевое средство уйти от непредвзятости и стать односторонним, а это ведь плохо. В каждой плохой вещи ведь есть и хорошее, а мы это не замечаем. Я пишу это и про себя, к сожалению, мне это очень свойственно, теперь это немного смягчилось, раньше же я был очень нетерпелив в этих суждениях, в особенности там, где это касалось живописи, правда, здесь дело несколько другое: судим мы ведь здесь не человека, который через минуту может быть другим, а произведения, которые имеют свою законченную уже жизнь. <…>

У меня ведь здесь есть еще большая картина, о которой я, кажется, тебе когда-то говорил. (Эта большая картина пропала у Н.И. Нисс-Гольдман. Она обещала мне отдать скульптуру С.М., эту картину и другие его вещи, но ничего мне не было ею передано – Н.Р.). Она стоит уже года 1,5-2 и время от времени я ее открываю и что-то с ней делаю сейчас переделал рисунок композиции, очень, надо сказать, сложный и замазал белилами три четверти холста, так как по темному трудно писать тем способом, которым я работаю, а по этому светло серому, так как белила-то прозрачные и фон просвечивает, то он становится серым, придется сделать то, что называется гризайль, а уж потом попробовать писать лессировочными и полукорпусными красками, но одна четверть все-таки осталась от всей плоскости, там кое-что найдено, и это может послужить отправным пунктом и камертоном, так сказать. Поживем, увидим, что будет осуществляться и осуществится ли что-нибудь. Мне время от времени нравится за эту большую махину (сравнительно, наверное, метров 6-8 квадратных) приниматься и с ней возиться, но в общем она несравненно больше стоит, чем я с ней вожусь, наверное я не больше месяца над ней провел и потрудился, это и к картону относится. Этого было, например, для Рубенса достаточно, что (бы) закончить две такие вещи, но наш опыт мал, мы бредем ощупью, ведь школы как таковой нет, к счастью или несчастью, но все это очень интересно.

Дорогая деточка, я расписался, а работа стоит и свету так мало на дню. Сейчас  час и половина, а уже 3,5 будет смеркаться. Каково времечко. Трудно здесь заниматься живописью, но ты представь себе, голубушка драгоценная, уже меньше двадцати дней осталось до солнечного прилива, а там будет все светлей и светлей, а там и весна. <…>

1962 г.

52.

Я недавно смотрел Магдалину Тициана в Пушк(инском) музее, ту, что привезли из Эрмитажа, смотрел второй раз и очень был очарован. Это действительно в своем роде вершина живописи, также, как Венера Милосская или вообще первоклассная античная скульптура. Наши перипетии и бури в стакане воды (новость – новаторство и пр.) – все это очень относительно по своей значительности и если имеют таковую, то именно по тому, что связано с этими прообразами. Дело лишь в том, что они, эти произведения, стали через столетия подражаний и толщу всяких школьных наслоений, стали восприниматься как что-то скучное. Их разучились воспринимать как что-то живое и современное. Это относится и к Тициану, но надо вернуть себе эту способность, так как «произведения искусства под углом времени не рассматриваются». Конечно, мы должны смотреть на все своими глазами, но как эти прекрасные примеры полезны и вдохновляющи. <…>

1962 г., 3 дек.

53.

7 декабря.

<…> Недавно я наблюдал из окна в Черемушках, как маленькая стайка ребят делала из снега фигуру – какой азарт, какое воодушевление, какая умелость. Накатывали снежные комки такие большие, что с трудом поворачивали их, подвозили на санках, утрамбовывали, полировали, терли, как будто всю жизнь этим и занимались, а на самом-то деле, наверное, впервые в жизни. Сначала было трое мальчиков, два поменьше, один побольше, потом набежало еще несколько, и девочки маленькие, и побольше, и все дружно трудились и не ссорились. Очень приятно было на них смотреть. Когда-нибудь взрослые будут внимательнее смотреть на ребят, чтобы у них, чему надо, поучиться. Ведь учился Толстой писать у детей. Помнишь ли ты эту басню Эзопа, которую он никак не мог закончить хорошо. У него кончалось: «участь осла», а когда рассказывал мальчик, он сказал: «а с ослом-то что было». Так Толстой и написал. В живописи это уже существует, но редко хорошо. Помнишь ли ты «Времена года» Ларионова? Это лучшее, что сделано. Недавно, проходя по двору, я видел такую на асфальте штуку (рисунок), нарисованную мелом, но с такой энергией и таким ритмом, что залюбовался. <…>

9 декабря.

<…> Вчера вечером приехал Саша с чемоданом, набитом игрушками из какого-то места, где их делают и про которое, он говорит, никто не знает. Это глиняные «барыни», мартышки и свинки, то есть обычный ассортимент тем, но раскрашены они своеобразно разноцветными яркими полосами, краски частью анилиновые, а вместо кисти употребляют куриное перо, которое общипывают, оставляя только пучок на конце. Интересно, что вид они имеют доисторический и немного дикий (раннекритский или южноамериканский). Рядом уживаются два явления – техника высшего класса и такое изделие, почти лишенное культуры обработки. <…>

1962 г., 7 дек.

54

8 декабря.

<…> Мама мне написала, что ты сейчас нездорова, у тебя ангина с температурой. Как же и где ты ее подцепила? Я болел этой болезнью раз 40, был такой период, кто его знает, почему это переходит иногда в хроническую форму, когда я буквально через неделю, другую заболевал этой гадостью.

Вот помню в Л(енинграде) я и еще товарищ входим в столовую, как сейчас ее вижу, а было это лет 30 тому назад и человек, с которым я был, умер во время блокады. Так вот, входим мы в столовую, ленинградские они особенные, ты наверное помнишь, так вот, вижу открыта форточка, а сзади дверь, в которую входят и выходят, думаю, ну, пропал. И что же? Пока стояли минут пять в очереди, я ее подхватил и пришлось болеть в чужом месте с чужими людьми, а было много дел, которые надо было делать. <…>

Утром я проснулся в 9 часов и на занавеске большого окна вижу солнце. Занавески стали опалового цвета, то есть молочно-золотисто-розовато-зеленовато-лилового + немного мутно-нейтрального. Как это хорошо, что мы получили разрядку хмурых дней, но теперь остается две недели до весны. ТОЛЬКО!!! А там пойдет прилив, только бы перешагнуть это время самое темное. Но мы перешагнем, само солнце нам помогает. <…>

Целую крепко, крепко, крепко и обнимаю любящий твой папа живописец. 1962 г., 8 дек.

55

10 декабря.

<…> Вот и сейчас отправлю письмо и попытаюсь закончить один пейзаж по Рубенсу: Бавкида и Филемон после потопа встречают Гермеса и Зевса. Но не в этом дело, а то как он может передавать небо с несущимися облаками, полными еще чувства прежней грозы, а уже проглядывают небеса, и часть облаков озарена светом солнца, так давно не показывавшегося, и где-то вдали из уходящих туч льющиеся потоки воды, которая и по поверхности неровной земли стекает каскадами и ручьями, взлохмаченные леса, поломанные деревья и беспорядок, как после разрушенья. Но небеса уже сияют, и радуга озаряет светом надежды небосвод. А тут еще симпатичный старик и старуха, плутоватый и хорошенький Гермес и Зевс, потрясающий громами, здесь представлен как путник. Ну, все, конечно, это интересно, и Рубенс насчет этого волшебник, но в конечном счете не в этом дело, а в том, что это служит (мне) как хороший мотив для пробы пришедшей в голову гаммы новых красок, а эти пятна такой щедрой руки вдохновляют. Вот так и берешь, не задумываясь, что подвернется под руку (задумываться часто нет времени) и всегда с этим получаешь и удовольствие, и какую-то силу из переживаний. <…>

1962 г., 10 дек.

56

Драгоценная деточка!

Милый дружочек, голубушка. Я получил твое письмо и был очень рад, что услышал твой голосок. Конечно, ты будь уверена, никому не покажу письма, а также и других без твоего особого разрешения, будь совершенно спокойна на этот счет. Драгоценное дите, ты меня хочешь уверить, что ты слабей, чем на самом деле это есть. А я чувствую в тебе сил еще непочатый край и, наверное, будешь сильней многих, многих.

Ведь это так бывает, сколько раз и со мной так было – я тебе об этом писал – от усталости, от перегрузки самое любимое дело становится ненужным, неприятным, неинтересным, прямо-таки отталкивающим, особенно если обстановка требовала несоразмерной затраты нервной системы. Это происходило эпизодически при всяких спешных и неприятных работах. Кисть, краски, холст, живопись, то есть то, что мне всегда так нравилось, становилось очень неприятным, а сам процесс мучительным. Конечно, труд во многих отношениях был ненормальный, но проходил день, другой, отдыхал, спал или был перерыв, и все приходило в порядок. Теперь представь, если этого отдыха не было, не было бы перерывов, в которые я занимаюсь своим делом так, как хотел, а все тянулось бы это истощающее состояние усталости и неудовольствия, очень возможно, и я бы сказал то же, о чем ты пишешь. Правда, я этой усталости испытывал дни, а у тебя получилось гораздо дольше, вот и результаты отличные, то есть разные. Правда, направленность мыслей очень много значит. Что делал Суворов с собой и солдатами? Деятельность, энергия, направленная к известной цели, – вот секрет его удивительного искусства преображать людей в героев, все его слова возбуждают энергию. Например, после взятия крепости речь его, обращенная к войскам, заканчивалась (я не точно привожу, он говорил гораздо складнее): «Экзерциция, чистота, здоровье, бодрость, победа, слава! Слава! Слава!!! Из другой совсем оперы. Наш прекраснейший Делакруа, тоже полководец и победитель, как он говорил своему Андрие про недругов живописи, обскурантов: «Мы растопчем это гнездо змей», разумеется силой своего искусства, так вот, в Дневнике он говорит: «Действуй, дабы не страдать», примеры приводит самые простые. Он выходит в неудобном платье и если б он подчинился и примирился с этим неудобством, он бы чувствовал себя плохо. Но он действовал, вернулся, переодел платье и гулял «с удовольствием». Ты, пожалуй, скажешь: «Ну, вот какие люди идут в примеры, у нас мало с ними общего». Я же думаю, что все же у нас есть много общего, так как прежде всего, мы тоже люди, их направленность на бодрость и деятельность может стать и нашей чертой, и они уставали до изнеможения. Думаю, что будь Делакруа, например, каким-нибудь, ну, хоть почтовым служащим, он нашел (бы) в этой скромной сфере себе деятельность, достойную человека, и был бы, может, не менее счастлив и мог бы быть не менее деятелен и продуктивен в своей глубине как человек. Но вопрос опять-таки в том, чтобы оценить деятельность, оценить жизнь, а для этого нужно внимание к людям, вещам и делам. Благосклонное внимание. Это, я думаю, и есть то, что помогает нам найти отдых в наших субъективных переживаниях. Это то же, что природа для художника, «ведь нет искусства вне правды».

Дорогая Наташенька, боюсь, я утомил тебя этими довольно нескладными и несвязными фразами. Мне только хочется, чтобы тебе захотелось поскорее быть здоровой, крепкой и отдохнувшей. Целую тебя крепко и обнимаю. Твой П. <…>

1962 г.

57

Пятница 21ое декабря

<…> Что касается Пифа, то представь себе,  мне тоже приходила эта мысль в голову, но этот изобретательный художник неистощим. Вот уже 2-3 года каждый день Пиф имеет новое приключение, часто оно связывается с временем года и погодой, часто с каким-нибудь политическим событием, например, с девальвацией франка. Этот художник молодец, он создал такое реальное маленькое смешное и симпатичное существо, в действительность которого очень веришь, да и другие персонажи становятся хорошими знакомыми: Цезарь, глава семьи, Агата, хозяйка, и главный супротивник Хулигашка – кот. Есть и мальчик, но его роль оч(ень) ограничена. Не беспокойся о том, что Пиф кончится, его еще надолго хватит. Теперь только трудно достать L`humanite, так как многие за ним охотятся и раскупают очень быстро. <…>

Ромаша-папа-живописец

1962 г., 21 дек.

58.

<…> Помню я, как я выздоравливал от тифа возвратного, а перед этим болел брюшным, это во время гражданской войны. Наконец я увидел небо и почувствовал, что я здоров. Была весна 20 года, и я почувствовал все новым и прекрасным. Вот влияние физического состояния на душевное, а то вот обратное – душевного на физическое. Один спортсмен-чемпион тренировался по гребле и должен (был) скоро поехать на соревнования в Лондон (ты знаешь, что англичане хорошие гонщики-гребцы). Он очень усердно тренировался и, как видно, переутомился настолько, что когда перед отправкой (этому все подвергаются, даже лучшие) ему пришлось выполнить какую-то чемпионскую норму, он этого выполнить не смог. Он пришел домой в состоянии полной подавленности, лица, как говорится, на нем не было, и только повторял: «Я в Лондон не поеду». Что же ты думаешь? Через несколько месяцев он стал чувствовать себя плохо, и когда врачи его осмотрели, нашли у него, этого здоровяка, начала туберкулеза. Его, конечно, вылечили, и он с удовольствием катался на лодке здесь, забыв соревнования. <…>

Ну, Наташенька, о медицине и болезнях я начал разговор неожиданно, ведь это не моя и не твоя лошадка, я влез не на своего коня. Получила ли ты моего Лескова от мамы. Я слышал, что Н. Ил. <Нисс-Гольдман – Н.Р.> тебе послала «Отверженных», но, думаю, что это хоть великолепно в своем роде, но не очень может быть развлекательно, особенно если это читала. Но вот скоро я пойду в букинистический магазин и выберу для тебя книжку-другую, хотелось бы что-нибудь неизвестное тебе. Вчера мне помешали, дорогая деточка, и я не сделал своего живописного урока, надо сказать, и день-то был очень темный и почти неприступный для живописи, а сегодня таким оказался слабым, что продремал почти целый день, ну ничего, надо и отдыхать тем более, что это после какой-то неприятности с простудой. <…>

1962 г.

59

Воскресенье 20-е декабря

<…> Милый дружочек, вчера я был на выставке в Манеже, не помню, была ли ты на ней. Встретил скульптора Слонима, и он сказал мне, что там есть Матвеева «Пушкин» – фигура и Лентулов – это меня побудило отправиться поскорей. Там я встретил много знакомых и, пожалуй, еще больше незнакомых имен художников. Незнакомые, конечно, вновь выступающие молодые. Эта выставка сильно отличается от предыдущих, где было почти невозможно встретить художника, идущего от современных принципов (за исключением Сарьяна, которому помогала его восточная природа солнечной Армении и т.п., а также известная привычка к его формам), но ни Кузнецова, ни Лентулова, ни Фалька почти невозможно было встретить. Сейчас я видел Павла Кузнецова там и в порядочном количестве, работ 5-6, не считая акварелей, и хорошо помещенных. Лентулова работы были не из лучших, но все-таки почти полдюжины. Тышлер, твой старый знакомый Хазанов, Аксельрод, Киселев и др., из скульпторов, конечно, Коненков, Матвеев и т.д. Сарьяна совсем не было, наверное, потому, что это московские живописцы. Я, пожалуй, с большим удовольствием посмотрел Кузнецова П.В. (рис.). это целая корзина яблок, а потом капуста, один кочан во все полотно (рис.), и больших размеров, по крайней мере, метр в квадрате, а то и побольше, внизу несколько морковок, и это хорошо к изумрудной капусте. Я тебе описываю, а может ты уже видела это. <…>

1962 г., 2 дек.

60

Пятница 30

<…> Когда мне приходилось долго вести трудную и изнурительную работу, которая истощала нервы, я находил возможность на несколько дней выключать себя от нее и давал себе отдых, даже никуда не выходил, если был в городе, и много спал, столько, сколько мог, и давал новое направление мыслям. Этому может помочь книга, и дня через три я опять включался и действовал, как было необходимо. <…>

1962 г., 30 ноября.

62

25 декабря

<…> Я думаю, что мне хватит этих хлопот со скульптурой еще дней на 10, думаю, что не больше, и тогда я буду гораздо свободней, тогда будет живопись и твои дела (больничные) к этому времени изменятся в лучшую сторону, и может быть мы сможем часто встречаться, а может и еще как-нибудь будет лучше все устроено. <…> Ты пишешь о выставке (Манеж, 1962г. – Н.Р.). Я думаю, что ее продлят, она пользуется очень большой популярностью, так как в связи с ней был поднят вопрос об абстракционизме и прочих злободневных делах. Получилась острая ситуация, даже несколько скандальная, так как эти абстракционисты тоже взяли голос. Что они представляют все – сказать не могу, но знаю их заправилу Э. Белютина (того самого, который преподавал в вашем институте рисунок) и Васнецова, внука знаменитого Вик. Васнецова. Этого я знаю как художника. Это из модной неинтересной молодежи. Эти двое, кажется, во главе. Можно предвидеть эту серую компанию, наверное, наивно думающую, что они открыватели Америк. Но эти открыватели не могут только понять, что абстракция должна быть вдвойне наполнена конкретной жизнью, чтобы иметь право на существование. Все дело именно в этом. Мертвым искусство не может быть, и нет искусства вне правды. Достаточно взглянуть на линию, проведенную той или иной рукой. Струится ли через эту руку жизнь и правда, или это фальшивый автоматизм. Но этого эти «аб(стракционис)ты», конечно, не понимают, стилизаторы и академисты по натуре, все это баловство, а так как серьезными вещами баловаться не пристало, то скверное. Дорогая Наташенька, я начал расписывать про эти, в общем, мало интересные явления, а время и бумага быстро исчезают. Все это конечно должно быть испытано, так люди учатся, как бы медленно нам это ни казалось.

Дорогая милая Наташенька, итак, до скорого, надеюсь, свидания. Я стараюсь почти каждый день тебе писать, чтобы тебя хоть немного развлечь и чтобы ты не чувствовала себя одинокой. Правда, иногда так устаешь, что в голове порядочный сумбур. Прости поэтому за большую бессвязность писем. Целую тебя крепко и обнимаю. Любящий тебя папа.

1962 г., 26.12.

63

четверг 20 декабря.

Дорогая Наташенька, милая деточка, как ты себя чувствуешь, милый дружочек! Наверное, в эти холодные, морозные  дни немного не по себе. Уж это всегда, когда стужа наступает, люди начинают немного чувствовать себя беспокойно, это коллективное чувство всего живого, так же как при затмении солнца. Люди с отоплением центральным и газом в жилищах могут и забывать это минутами, но бедным воробьям, до которых не дошли еще блага культуры, не забыть этого ни на минуту. Я проходил мимо киоска-вагончика, там наверное была какая-нибудь электроплитка или печечка, и вот эти распушенные шарики-воробьи смешно жались к этому вагончику, забывая даже про людей, совсем у них под ногами и под руками прыгали на дощечке, на которую кладет продавец проданный товар, да и людям было не до них, они скорее бежали, получив что им было нужно, а воробьи-то оставались. Ночью они наверное забиваются куда-нибудь на чердаки поближе к каким-нибудь теплым стенам и дымоходам. Раньше страдали от холода также и собаки в своих конурах. Но думаю, что не так, потому что наши барбоски почти все кудлатые и лохматые, во-вторых, в их будках все-таки бывало сено или какой-нибудь войлок, а потом они так умеют сворачиваться, что один только глаз остается на воле и наблюдает за происходящим, так как сторож, если он на высоте, и в мороз не имеет права закрывать оба глаза. Но по всей необъятной нашей земле, кроме больших городов, собаки наверное еще очень реально,  то есть всем своим существом, переживают эти дни испытаний, и особенно ночи, но многие, и может быть большинство их, проводит это время в сенях, если не в избе, куда их пускает добродушный хозяин. Помнишь ли ты, драгоценный дружочек, как у Соловьева говорится:

…Шакал-то что – Вот холодно ужасно.

Наверно, ноль, А жарко было днем.

Сверкают звезды беспощадно ясно.

И блеск и холод во вражде со сном.

Это из «Три встречи»… Мне бы хотелось, чтобы у тебя был Дневник Делакруа, так как это чтение не требует, чтобы читать его без передышки, как какой-нибудь захватывающий роман, и поэтому не утомляет и не возбуждает досаду, наоборот, так же, как беседы Гете, имеет в себе что-то музыкальное и глубоко успокаивающее. Наверное действует в этом и красота мысли, о музыке он пишет так, как ни один музыкант не писал. Вот например отрывок: «Лорд Байрон говорит, что у него была мысль написать поэму об Иове, но, – прибавляет он,- я нашел его историю слишком величественной. Нет поэзии, которая могла бы встать в уровень с ней.» Я бы сказал то же самое и о простой церковной музыке» и т.п. (слова Делакруа).

Вот его же выписка из Вольтера. «Чтобы преуспевать в каком-нибудь искусстве, надо заниматься им всю жизнь». Это из его словаря искусств. А вот он пишет о шедевре. «Особенно блестящие (можно заменить слово «ловкие») люди никогда не создавали шедевр. Обычно они были авторами произведений, сходивших за шедевры, или удачного стечения обстоятельств при их появлении, тогда как подлинные шедевры, отличавшиеся тонкостью и глубиной, проходили не замеченными толпой или подвергались жестокой критике за свою кажущуюся странность и несоответствие идеям данной минуты. Но в полном своем блеске они снова появлялись на свет позже, чтобы получить должную оценку. Когда <неразборчиво> славу эфемерным произведениям, столь превознесенным вначале. Очень редко, чтобы великие произведения человеческого духа во всех областях не получили рано или поздно этой справедливой оценки». Это все верно, но и сам Делакруа еще не получил такой оценки.

Твой папа-Ромаша-живописец.

1962 г. 20.12

64

24 декабря

Дорогая Наташенька! Вот и наступает долгожданный день – солнце к нам поворачивается. Сегодня последний самый темный день, а завтра начнется солнечный прилив, и силы Солнца вновь оживотворят  землю, а там, драгоценная деточка, и весна не за горами.

В детстве я довольно часто видел сны, которые меня пугали. Или я был один в темной комнате, что тоже не было особенно приятно, и вот были два способа прогнать смущающие мысли – это закрыть глаза и представить себе ёлку, как она была в детстве – со свечами, волшебным светом, волшебными игрушками и всем прочим несказанным великолепием. Или представить себе наш сад – там, где мы жили в доме, был сад с каштаном, акациями, сиренью и яблонями (китайскими, но цвели они прекрасно). И вот надо было представить себе этот цветущий яблоневый сад и все страхи уходили при этих великолепных сильных картинах. Когда случалась поздняя пасха, то эта весенняя картина связывалась с ней. В один из таких весенних дней с цветущими деревьями я увидел М.Ф. Ларионова и Нат. Сер. Гончарову на крыльце нашего двора. Они пришли к его матери, которая жила в нашем доме. Дом-то был не наш, но мы также там жили. Я уже знал, что это художник, и «настоящий». По двору ходили гуси, и Миша смотрел на них пристально, по особенному, а Наташа принесла бумагу или альбом и рисовала шарманщика, который забрел на двор. Мне было тогда лет 12ть. Эта картина: цветущие ветки из-за забора сада, гуси, звуки шарманки, весеннее солнце и эти двое молодых художников, красивых особенно, так и остались в моей памяти. Это утешительная картина.

<…> В киоске метро мне попалась книга Аксакова»Детские годы Багрова-внука». Конечно это ты читала и, может быть, не раз, как и я читал наверное даже не один десяток раз – это безразлично. И еще ты перечтешь эту повесть детства, историю мальчика, его мамы и других лиц. Это удивительная книга. Она освежает всегда, как будто благодатный дождь в душный день или прозрачный источник. <…>

Твой папа Живописец Ромаша. Стараюсь писать разборчивей. Пифку тоже посылаю.

1962 г. 26.12.

69

<…> Ты пишешь: «Ведь жизнь, годы и дни так глупо проходят». Очень хорошо, что ты начинаешь ценить и то, и другое. Но только все, чем ты занимаешься, должно бы делаться так, чтобы это было не потерей времени, а наукой, подготовлением и укреплением, а вообще – красотой, и это может быть, откроешь ли ты учебник или какую-либо обществ(енную) обязанность. Это, правда, очень трудно, но ведь только трудное и интересно, но никто не может сказать, что это недостижимо. Это лежит где-то вдали. Но если будут моменты в нашем каждом дне, когда мы ведем себя как следует, и будем их помнить и стараться их умножить, это уже будет хорошо. <…>

1951 или 1952 г.

70

18 июля

<…> Мама отдала мне твое письмо, которое я прочел с волнением и благодарю тебя за твои дорогие мне слова. Конечно мы постараемся быть умнее и если бы хоть изредка нам удавалось провести день так, чтобы мы оставались довольны тем, как мы его провели, будет очень хорошо. <…>

1949 или 1950 г

71

7-го пятница

<…> Сегодня уже утром нашла (М. А.) твою записочку и принесла мне. Тут я почувствовал свою вину вдвойне, так как думал, это виновата-то ты. Увы, увы. Но как получилось. Я выехал половина седьмого, ведь когда чем-то занят, все никак не выберешься. Чувствую себя усталым и отстаю от собственных расчетов времени. Например, дойти до метро на Масловке считаю 10 мин., а идешь 20-25. Да, вот так. Представь себе, как обидно: я помню, что был всегда первым в потоке людей, выходивших с поезда, например в Гирееве, а чаще бежал, утром на поезд – всегда, и вот теперь приходится идти медленно, особенно поднимаясь на лестницах в метро, так как если идешь скоро, не хватает воздуху и неприятно бьется сердце, и выходя из подземелья у себя в Черемушках, оглядываешься и видишь – сзади-то никого нет, а раньше всех оставлял позади себя. Как я бегал по лестнице в Уч. жив., да и почти всегда через много ступенек, и голова не очень бойко рассчитывает время и с трудом удерживает сроки, для этого нужно особенное состояние. Сейчас его уже трудно достигнуть. В обычном расположении духа кажется все еще много времени, а потом оно куда-то исчезает. «Эх, старость», – сказал Бульба. Что это за стихи и рисунок, на которых ты написала свою записочку. И рисунок хорош и стихи понравились мне, по мысли по крайней мере, так как в размер и слова я не вчитывался, да и размазаны они были, то есть чернила. Но я бы сказал, что немного слишком грустное. Мне наоборот представляется, что не «пустынно» и эхо не «глухо» раздается. Ты подумай, например, как хоть с хорошей живописью, как обстоит дело – несмотря ни на что много путаются и часто в этом дань модному поветрию. Все-таки какой интерес, особенно у молодых людей, и какой отклик это получает, и думаю, не только это к современной живописи (относится). <…>

1962 или 1963 г.

72

четверг 13-е

<…> Позавчера мне уже пошел, увы, 64ый. Цифра, как видишь, внушительная, а дел внушительных очень мало. (С. М. путает: не 64, а 74-й год.) <…>

1967 г.

74

Дорогая Наташенька!

Все собирался тебе позвонить по телефону, но к этим автоматам никак не могу привыкнуть. Поэтому решил тебе, дорогой дружочек, написать хоть несколько слов. Я был очень огорчен тем, что ты меня не застала. Саша передал твои цветы, они были очень красивые, и я ими долго любовался. Они еще и сейчас стоят, хоть от них остались лишь стебли и несколько лепестков. Я сейчас очень занят, заканчивая работу перед сдачей. это произойдет числу к 10му июня. От того, как все пройдет, будет зависеть, и как проведу лето. Ехать на юг в летние месяцы мне не хочется, я плохо себя чувствовал прошлым летом, но и в городе становится трудно дышать. Весну все же я немного почувствовал, проходя по улицам и в Чер. И на Мас., глядя на деревья, покрывшиеся листьями, а потом и цветами. Маленький Андрюша наверное очень мил и сильно уже вырос, представляю, как он будет меня вопросительно разглядывать. Я надеюсь, что все вы, мама и ты, и он, все здоровы. Я все кашляю, но как-то привык к этой неприятности. Знаешь, надо бы нам как-нибудь придумать день, в который бы я к вам или ты ко мне, приезжал бы или попеременно, хоть раз в неделю. Однако не думай, пожалуйста, что я хоть на минуту вас забываю. Я всегда всех вас помню, надеюсь, что и ты меня не забываешь. Целую тебя и маму крепко. Поцелуй ее от меня. Я выберу время и позвоню и обязательно приду.

Милая Наташенька, не обижайся на меня, пожалуйста, постарайся не обижаться, если к этому есть расположение или даже повод. Я уверен, что будем чаще видеться, и я постараюсь об этом. Будь здорова, мой дорогой друг.

Твой папа.

1965 г. (?)

80

15 понедельник.

Дорогие Наташа и Витя!

Наверное, я оказался свиньей, настоящей свиньей – в четверг я звонил около 6-ти часов Ал. Кл., жене Ларионова. Она привезла мне мой портрет (рисунок) М. Фед., сделанный по памяти в Париже и на вопрос, когда приехать, сказала: «приезжайте сейчас, если можете». У меня же совсем из головы выскочило, что вы приедете, и я отправился, совсем это упустив из вида, а когда вспомнил, уже возвращался домой, то было поздно. Никакой записки от вас не нашел и решил: или вы действительно рассердились, или вас не было – так до сих пор я и не знаю, были ли вы у меня или нет. Вы должны меня простить, ведь и с вами может случиться что-нибудь подобное. Жду вас в четверг и покажу вам портрет, правда, интересный. <…>

Здоровье ничего. Я приписываю это апилаку, который Витя мне рекомендовал. Я выпил две трубочки с таблетками. Давление снизилось. Ну, а с бронхитом я всегда справляюсь (тьфу, тьфу). Будьте здоровы и не поминайте лихом. Кланяйтесь старшим. Наташенька и Витя, жду вас в четверг.

1965 или 1966 г.

90

Вторник 5. (5.10.65.)

<…> Напиши мне, когда будешь, так как я сейчас с этой выставкой и Ал. Клавд. <Ларионовой – Н. Р.> часто дома не бываю, или вернее, могу быть отозван. <…>

95а.

Дорогие Наташа и Витя.

В моей глупой голове вчера твердо держалось убеждение, что это  СРЕДА. Вот поэтому-то я и отправился на Кировскую записаться (?) на книгу «Античная живопись и мозаика». Я был очень огорчен этой ошибкой, очень жалел и вас и себя. Когда я уходил, никого не было. Я пришел почти в 9 часов. Вас уже конечно не было.

Наташенька, не сердись и тем более не обижайся, и Витя тоже. Когда человеку за 65, то в голове уже начинается некоторый беспорядок. У меня его еще не так много благодарение судьбе. А все знаешь почему это могло случиться? У меня нет календаря, напечатанного на одном листе. Сразу видишь весь месяц. За 1964 был, и я не терял дни и числа, а теперь нету… Не могу найти, хоть и спрашивал кое-где. Может, где-нибудь вам попадется. Наташенька дорогая, ведь бывают же такие вот неприятности. Но ты забудь это и Витя тоже. Целую тебя и Витю и обнимаю. Привет Витиным маме и папе и бабушке и дедушке передайте. Авось, мы увидимся.

Папа.

Уже теперь буду всех спрашивать насчет четверга.

97.

Четверг 26 <?>

Дорогая Наташа!

Ждал тебя в четверг, беспокоюсь, что у вас и как мама. Я ничего и начал выправляться. 20го обещал придти Столба (врач, специалист по раку – Н.Р.). Если не приедешь в четверг – напиши. Звони к Нине, ей я тоже написал. Поцелуй маму, хочу ей тоже написать. М.А. вам кланяется. Обнимаю тебя и Витю.

Папа.

Всем передай привет.

19.03.1968 г.

99.

Дорогая Наташенька и Витя!

Я очень обеспокоен: были вы или нет в Черемушках вчера? Мне нужно было купить красок, многие вышли, и я отправился, думая, что много еще времени, в 5м часу, но так как передвигаюсь медленно, а время летит как бешеное, приехал домой около 7ми часов. Очень беспокоюсь, что вы были (и) ушли.

Вас я не застал, не было и записки. Не было никого дома, так что я в неизвестности.

Если вы были и ушли в обиде, не оставив записки, я очень об этом сожалею и очень прошу меня простить.

Если это так случилось и если что-нибудь задержало (ведь и дождик вчера шел), то напишите. Я уезжаю за город, где я уже жил, но каждую неделю буду в М. Только на всякий случай надо бы списаться, хотя и думаю, что в четверг я  буду. Но ведь бывает по всякому, а работа диктует свое.

Я застал еще и яблоню, и вишню, и сирень, то есть  цветущими, но на излете, так что сделал мало.

Целую вас и обнимаю. Наташенька, будь здорова. Ты все прихварываешь. Вите тоже желаю здоровья также, как и старшим, передай им мой привет.

Папа.1967 г. 21.05.

100.( Последнее письмо).

20 суббота 68.

Дорогая Наташенька!

Получил твое письмо, ведь я ждал тебя в четверг. Этот день я помню очень хорошо, извини, если я ошибся. Хочу тебя предупредить, что в следующий четверг меня может не быть дома, так что отложим до следующего. Я ничего себя чувствую, и только один раз был перехват, и то ненадолго. Поздравляю тебя с праздником и всех ваших и шлю самые лучшие пожелания. Витю поцелуй. Если напишешь, будет хорошо.

Твой папа.

1968 г. Получено 27 апреля.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7