Художник СЕРГЕЙ РОМАНОВИЧ
в ЖИВОПИСИ и СЛОВЕ

8.

<…> Я расстроен этими днями скверной суматохи и дрянной работы. Совсем разбит и всячески устал. Если бы я тебя увидел, я бы исцелился от этих скверных дней. Это было бы как влага в пустыне, источник для человека в пустынной выжженной местности. Ум, мозг покрыт пылью, все серое кругом, и сердце очень устало отзываться на толчки каменистой дороги. Если бы я встретил твой взгляд огненный, сильный и вместе с тем мягкий и полный любви, все исчезло бы, как свертывается скверно написанный занавес, открывая волшебную глубину сцены. Иногда так трудно за плоскими ширмами нашей пятиминутной жизни сохранить чувство этой волшебной глубины; а иногда и контраст внешнего и внутреннего утомляет и приводит в замешательство. Их соединение кажется тяжелой гримасой, неуместной как человеческое несчастье в среде деловых добрых граждан. Как мало в нашей  жизни по-настоящему человеческого, отмеченного истинным чувством и мыслью. Как глубоко это таит в себе человек, и как глубоко в нем это таится. Если отнять все, что отмечено борьбой за существование и автоматических мозговых и прочих манипуляций, что останется часто от бедняги-человека? Уловить человеческое в человеке – эта охота труднее, чем на несчастных зайцев. И когда мягкий сердцем молодой и желающий добра человек оборачивается в разные стороны – натыкается  на всюду возникающие углы и стены без окон, без всякого света в них, взгляд его постепенно перестает быть способным воспринимать глубину и свет, и он становится постепенно в среду тупых углов. Поэтому охота за человеком приобретает важность – она пробуждает его в нас самих. Поэтому нас так трогает то, иногда самое незначительное, что почти неуловимо: выражение раздумья, грусти, нежности … <неразборчиво> дает чувство, что мир условных рефлексов – не все, что есть на белом свете.

  Недавно я видел чистильщика сапог, который сидел, расставив ноги, в глубокой задумчивости и ответил подошедшей и что-то спросившей женщине, не сразу поняв и медленно повернув к ней голову. В выражении отрешенности было человеческое, которое подняло его над этой декорацией. Это так же редко, как живопись. Мы видим те же предметы, но вместо декораций и пустых схем чувствуем тайну и  слышим те же звуки, но в них новый голос. Когда человек ставится в искусственные условия ложной жизни, то чем быстрее она, тем тяжелее он себя чувствует. Несчастная способность заменять схемами жизненные содержания делает несчастными людей. Но я решил подвергаться всяким неприятностям, лишь бы быть в состоянии заняться своим делом, уехав хоть на некоторое время от этого танца смерти, в котором приходится быть и самому притоптывать и прихлопывать. И завтра, немного отдохнув, я буду, наверное, рад, что заложен уже первый к этому кирпич. <…>

1932 (?) г.

8а

<…>Как ты проводишь время? Не знаю, что это такое, но время не видно. Оно идет, вернее, стремительно летит, чем дальше, тем молниеноснее. Что это такое? Ведь это прямо катастрофа. Что ты на это скажешь? Такое чувство, что кто-то ошибся и сделал из прежнего часа 10-15 минут. Или это следствие появления пятен на солнце, или усталость и замедленность собственного ритма? Объясни, пожалуйста. Последнее. Так как, если меня оставить в покое, я могу несколько часов провести, их не заметив, даже ничего не делая, в полубессознательном состоянии. Чувствую я себя не очень хорошо, иногда же и плохо, особенно  когда моя надежда начинает меркнуть. Это, увы, бывает и повторяется, учащаясь, к несчастью. Надо, надо приняться за себя. Я знаю массу чудных рецептов от малярии, от нервов, от желудка и от сердца – на все случаи жизни, так сказать. Но, увы, все эти драгоценные бальзамы пропадают зря. Дело все в работе, так как если что-нибудь делать, то на остальное не хватает. <…> Что делать, у меня нет совсем того, чем должен обладать человек – умения отдавать всякому делу свое время и распределять его, как необходимо. Даже радио, мечта долгих лет, не может из-за этого осуществиться. Надо ехать в Горсовет и что-то <неразборчиво> делать. И не могу.<…>

1932-1933 г.

10а.

<…> пишу Вам из Ленинграда, где задержался на день. Первое впечатление – дождь, разбитые трамваи и заплаты новой архитектуры на ампирных зданиях. Как Вы можете легко представить, первое, что я сделал, как освободился от заботы о чемоданах – это Эрмитаж. Многого не нашел. Но тайна искусства непостижима особенно в том, что вещи, влиявшие на вас, при новом взгляде выносят новые очарования из своей бесконечной таинственной глубины. Так и в этот приезд я ощутил новый прибой этих волн, которые гений, видящий другой мир, несет сюда в круг узких ограниченных представлений. Я остановился у своего знакомого, бывшего своего ученика.…

  Вчера вечером был разговор об искусстве, и между прочим, о новом и старом. Это будет, вероятно, и для Вас интересно. Тейс, говоря о Бетховене, Моцарте, Бахе, говорил, что они скучны, и «могучая кучка», Чайковский, Римский-Корсаков и другие, дают современному уху больше, чем те, уверяя также, что и Шекспир скучен и труден в своем примитивном если не мышлении, то способе передачи своих намерений. <…>

14.08.1932.

11а.

<…> Я, кажется, писал Вам, что мы живем на тральщике. С палубы – широкие просторы моря и цепи гор-холмов. Север меня не радует. Это Манчжурия в худшем смысле. Оттенок холода присутствует во всем и все пронизывает. Мне приходится работать в очень трудных условиях, и так как все это кажется разыгрываемой серьезно комедией, то приходится и утомляться вдвойне. <…> Беспорядочная и хлопотливая работа, новые <неразборчиво> масса время, которое здесь бежит быстрей, чем в Москве <…> Здесь нет конвертов, бумаги. Вообще здесь нет ничего, кроме соли и соленой рыбы. <…>

21.08.1932 г.

12а.

  15. Второй день путешествия.

  Вчера выехал в 1 час 10 мин. Из Ленинграда. Едем в хороших условиях в мягком вагоне. Вчера под Л. проезжали места довольно унылые и тощие, чухонские. Сегодня Север уже показывает себя в своем особом характере с значительностью и силой. Несколько раз я испытывал сильное волнение при постоянной смене пейзажа, то лесистого с темными остроконечными елями, то пересекая огромные водные пространства озер и северных рек и речек. Воды здесь неимоверное количество. Камни-валуны и гранитные скалистые бугры, выходящие из почвы, окаймляют эти воды там, где их не скрывают от глаз лесные массивы, здесь нет той бесцветной и кислой неопределенности ленинградской природы. Все становится очень определенным, суровым, а иногда и очень поэтическим. Стены лесистых берегов походят на стены неприступных крепостей, воды озер блистают каким-то холодным сказочным светом. Ничего обывательского. В деревьях и в небе – тоже превращение в сторону сдержанности, суровой серьезности. Камни – груды валунов – напоминают древние кости и доспехи поверженных великанов. Небо становится прозрачным, непривычным, но необходимым фоном для этих просторов, еще совершенно свободных от всяких меркантильных признаков. Главное для меня – это чувство, что здесь особым образом открываются черты, которые восполняют понимание духа и страны, и народа. Это та сторона, которую я всегда предугадывал и которая присутствует в русском искусстве. Но я очень радуюсь, я то она стала мне понятной. По дороге на станциях с названиями вроде Май-губа мы угощаемся ягодами, главным образом, голубикой. По правде, больше ничего и нет, нет еще и рыбы. Завтра днем мы будем в Мурманске. Пока наше путешествие благополучно.

  16-го. Сегодня мой спутник разбудил меня, приглашая взглянуть на бурную реку с бурунами, покрытыми пеной. Мы проезжаем Кольский полуостров по довольно возвышенным местам, и в вагоне значительно холодней. Мы едем вдвоем в четырехместном купе. Я стал, по-видимому, мало любопытен, так как за всем интересом, который во мне родится при взгляде на новые места, стоит тайная мысль, преследующая меня всегда: я могу чувствовать себя хорошо только у мольберта, совершенно свободным от всяких притязаний. Было бы совсем другое дело, я думаю, даже тогда, если б я ехал без обязательств. Мой Сергей Владимирович, старый чижик, прыгающий от окна к окну. С обличием правоверного русского интеллигента, все же мой антрепренер, а я при нем на положении не то капризной певицы, не то ручного медведя. Это человек, видный почти с первого взгляда до самого своего дна, не злой, но скучный, может быть, худший род людей. Вчера он стал доказывать мне, что в очередях и всех прочих малых неприятностях виноваты мы сами, так как не принимаем участия в общественном их устранении.

  Дорогая моя Киса, как странно все разделяет людей <неразборчиво>. Если люди чувствуют, как мы с Вами, что дышат одним воздухом, если душевные их нити завязываются, тут встают всякие препятствия совсем другого характера, как будто сама природа не соглашается дешево отдать возможность двум существам, нашедшим друг друга, быть вместе, как будто сама природа ревнива. Ее ревность древние цари укрощали дарами. Что бросить мне в море? У меня нет драгоценного перстня. <…>

13а

<…> Пишу Вам, сидя в трюме траулера в маленькой каюте, где может помещаться только один человек. Здесь нигде нет комнат, и это помещение в ужасном виде. Сегодня их скребли и мыли две девушки. Вчера – день приезда – и сегодня ушли сплошь на беготню и суету. Надо много было вещей уладить, приобрести, получить и т.д. Сейчас я сижу перед лампой в довольно необыкновенной обстановке, вроде капитана невольничьего корабля. Все вещи разобраны и приведены в порядок. Синяя спецодежда. которую я получил, висит на стене, по которой весело бегают тараканы. Но, к моему счастью, никаких других насекомых нет. Прошлая ночь в этом меня уверила больше, чем все представления старого пьянчуги-штурмана, который здесь на все руки. Мы обедаем в клубе моряков, рассчитанном на посещение иностранных матросов. Обед – рыба во всех видах: треска, морской окунь, семга в необыкновенных порциях и очень вкусная, так что я уже немного объелся рыбой, но может быть это только на сегодня. Со спутником моим мы пока ладим и, кажется, даже довольны друг другом. С палубы траулера, нашего дома, (в сущности, мы – одни на нем хозяева, так как он стоит на приколе и несколько человек команды почти не видно ). Вид на порт – многочисленные баржи, тральщики, баркасы, ялики, пристань с постройками, амбарами, грудами всяких бочек, кранов и проч. Сам город – почти деревня с разборными деревянными, в большинстве двухэтажными домиками, и жизнь почти вся сосредоточена в тралбазе в порту, так что даже базар – кучка народу человек в двести, продающих морошку, голубику, чай, оленьи рога, треску, черный хлеб, копченых окуней и всякую мелочь, которой нет названия… все это происходит под низким небом <неразборчиво> здесь холодно, и я хожу в пальто. Под этим северным небом, почти всегда светлым, даже в полночь, здесь как в сумерки. Сегодня справился в тресте – писем от Вас нет. Пишите как можно скорее, так как дней через десять я буду, может быть, в море. … вы можете послать мне телеграмму в два слова. Я Вам буду бесконечно благодарен. Ложусь спать в нечто вроде шкафа.

  Ваш С. М.

1932 г.

14а.

<…> Только что пробило 4 склянки – полночь. Я был на палубе и глядел на море. Оно ночью, вечером и утром лучше, чем днем, но ночью – лучше всего. Темной черноты здесь нет, очертания приобретают легкость, фантастичность, прозрачность и достаточно глубокие тени, чтобы эта светлая мгла не была монотонной – это густые сумерки, которые благодаря сильным серебряным просветам холодного зарева неба, насыщены темной голубизной. Несущиеся  облака великолепных удивительных форм. Эти полосы света <неразборчиво>, и шум больших волн, идущих с океана, и очертания гор – все это заставляет забыть и холодный ветер, и усталость. Истинная стихийная тайная природа моря становится ясна в эти минуты ее дыхание, ее жизнь становится слышна. Они не только слышны, но гремят. Могущественно звучит и стихийная основа нашей души, отвечает из своей глубины на этот вечный призывный голос. В небе нашем грозовом, особенно к вечеру, это есть, но не в такой мере, силе и выразительности. Но здесь перед океаном <неразборчиво> и необыкновенным, уже не людским небом, это доходит до неописуемой силы, и Вы видите то, что есть в истинном романтизме, как все это насыщено этими <неразборчиво> влияниями, этими формами. Как это природно, цельно и реально в высшем смысле, нет, это не фантастика, а истинная жизнь мира. Романтизм в своих великих основах здесь открывается и показывает, как глубоки они в природе. Гениальные романтики – люди великих стихий, несут все эти силы в <неразборчиво> форме своих выявлений. Если можно так выразиться, их дыхание в искусстве подобно дыханию океана, его внутренний ритм им родной и движения их <неразборчиво>  подобны облакам на этом небе, которое (одно) принадлежит лишь себе. Вероятно, влечение всех романтиков <неразборчиво> в эти места – это развертывающийся здесь образ свободы, и может быть, одиночества. Как нужны нам противоположности! Перед тем я читал отрывок из речи Сократа перед судьями. Вот это – образ Земли со всем, что на ней есть, с людьми, которые на ней трудятся. <неразборчиво>. Милая Катя! Если Вы сможете достать, прочтите его что-нибудь, нет ничего более действенного для создания расположения, доброго взгляда на вещи. Это добрый Силен  в звездном плаще.

  Моя лампа потухла. Маленький огарочек догорает, тараканы поняли, что настало их время и ползают с решительным видом хозяев. Надо ложиться спать через несколько дней мы выедем, но вернемся в Мурманск дней через десять – восемь.

Спокойной ночи и благословим Сократа.

Я купил невероятной величины, толщины и тяжести башмаки и теперь наслаждаюсь.

1932 г.

15а.

Вчера и сегодня шел снег, ветер все время с Севера, холод такой, что без перчаток стынут руки. В общем, неудачный день. Должен был придти местный фотограф, но ненастная погода этому помешала. Мы выехали с Сергеем Владимировичем на моторном боте снимать суда. Качка и темнота испортили все дело. Мой зоолог, впрочем он скорее агроном, а вернее, окончил в свое время естественное отделение Университета и, занесенный судьбой к рыбе в Каспийское море, а потом в рыбный отдел музея, хандрит простуженный с красным носом. Впрочем,  он – молодец, и для своих лет (ему за 60) чрезвычайно подвижный человек, карабкается по траулерам и не отказывается ни от каких предложений, связанных с трудностями, кроме того, очень добродушен, и так как мы с ним товарищи по несчастью, что всегда соединяет, то наши отношения не заставляют желать лучшего. Кроме того, в нем много вызывающего смешливость, а это тоже много значит в известной обстановке. При разговоре о Пушкине он сообщил мне, например, такой стишок Пушкина о жене: « Ты мне нравишься, комета, но мне не нравится твой хвост». В его устах и акцентировке это прозвучало очень комично, особенно с добавлением: «Да, такие таланты родятся раз в тысячу лет». Хочу Вам его нарисовать <рисунок>. Он здесь серьезней, чем на самом деле. Раз вечером вылез на палубу и, желая посочувствовать моей созерцательности, произнес искренно: «Замечательно красиво», – и тотчас же сказал в другом тоне, не менее искреннем: «Впрочем, холодно, довольно неприятно». Эту фразу он произнес, уже спускаясь в каюту. В передаче в этом нет смешного, но я долго был в смешливом настроении, хотя совсем не был перед этим смеяться.

  Сегодня над морем полный месяц. Я просил его передать Вам привет. Самые лучшие минуты ночью на палубе. <…> Я хочу Вам дать понятие о месте нашей стоянки <рисунок>.

1932 г.

16 а.

11 или 12 – не знаю.

<…> Несколько дней по возвращении я, простудившись в дороге, провалялся в сильном жару. Сегодня некоторое время я уже провел на ногах. Это страшно неприятное происшествие очень меня раздосадовало, так как необходимо именно сейчас быть здоровым. Но хорошо, что прошли уже всякие морские и ледовитые переживания. Впрочем, очень прекрасные, но не во всех деталях. Моя болезнь связала меня и огорчила. Так, обстановка здесь прямо противоположная всему, что можно представить. Сергею Владимировичу, бедняге, все это причиняет много хлопот. <… >

1932 г.

17 а.

14 сентября.

<…> Я имел сильное желание задержаться в Ленинграде, но теперь об этом не приходится думать, так как малярия схватила меня вновь, развившись или, вернее, возродившись простуды и сырости, и холода. Моя старая гостья приходит ко мне ежедневно около часу дня. Около двух я чувствую сильный жар и озноб, а около пяти она уходит, вероятно, на свидание со своими остальными шестью сестрами. Таким образом, сейчас мое первое желание добраться домой, где быть больным гораздо естественней и простительней, чем среди посторонних, занятых своими делами людей. Вчера и особенно сегодня здесь дует норд-ост, самый нехороший для здешних мест ветер, сильный, неторопливый северо-восточный ветер, гроза промысловых рыбаков, причиняющий много хлопот и тяжелым траулерам. Наш Пинагор своими заплатанными пробоинами, изогнутым и помятым бортом и исковерканной кормой очень красноречиво об этом напоминает. В январе прошлого года этот самый норд-ост, налетев неожиданно, сорвал с причалов и якорей много судов, сталкивая их друг с другом и бросая, как щепки, причем стальные тросы причалов лопались, как веревки, раскидывал их по бухте, а наш пинагор с одним человеком (отставшим от команды), остальные сбежали, был выброшен на берег. Если бы Вы видели эти железные бортовые ободья четверти в полторы шириной и в два пальца толщины помятые, как картон. Вы могли бы представить силу шквала и испытанных ударов. В этот достопамятный шторм три траулера погибли в море. Сегодня обошлось благополучней, опрокинулась лишь залитая волной шлюпка с двумя рабочими. Один легко забрался по брошенному канату, другой побарахтался в воде минут десять. Что касается нашего плавучего дома – он раскачивался тоже довольно сильно, и мне было приятно чувствовать твердую почву после того, как я из него выбрался. Жизнь матроса на тральщике действительно очень тяжелая. Даже та миниатюра портовой жизни, как она представляется мне. Идущему за кипятком по мосткам, несмотря на свое оживление, имеет в себе много тяжелой изнурительной суеты. Скрипят тяжелые тачки с солью… скрипят лебедки, поднимая ящики с рыбой. Теснота, давка и шум, тяжелые тросы по всем направлениям, провода, пожарные рукава, канаты и всякое железо, все это живописно с виду, но как тяжело человеческим рукам. В этой работе мало механичности современных крупных заводов с их постоянным, но единообразным ритмом. Наоборот, здесь работа скорее аритмична, очень нервна, требует индивидуальной  ориентировки  и напряжения всей силы, всех жил. Поэтому понятна бранчливость, матершинный гул, в котором все совершается, аккомпанемент, теперь ставший привычным, но очень поразивший вначале и наше неизбалованное ухо. Очень приятно на фоне этого своеобразного пандемонизма видеть женщин. Их здесь довольно много, почти исключительно молодых, на обработке рыбы, на вязке сетей и на других подсобных работах. Очень много здоровых с виду, миловидных, румяных и веселых, мне кажется, что здесь больше привлекательных, осмысленных и хорошеньких лиц, чем в Москве. И женщина значит здесь больше, чем где бы ни было. Вчера я нарисовал нашему вахтенному, с виду человеку не способному ни на какие нежности, сердце, пронзенное стрелой, русалку с лирой в руках, прощание моряка и пр. для накалывания иглой своеобразной татуировки моряков, о чем он меня убедительно просил – романтизм на всем ходу.

  <…> Вас отвлекают, и Вы отвлекаетесь в сторону от Ваших первоначальных планов. Это так и должно быть, вероятно, что это даже неизбежно, но важно опять к ним и по возможности быстрее возвращаться. В нашем положении самое большое качество – это находить, возвращаясь вновь в исходное положение, потерянное равновесие. В этой ежедневной партизанской войне быстро перестраиваться для нового наступления, не теряя к этому самой малой возможности, – есть залог того, что все-таки что-нибудь сумеешь и успеешь сделать.

  Здесь я иногда слышу балалайку, на воздухе всегда с удовольствием. Иногда гармонику, эту с меньшим удовольствием. Вообще здесь музыканты в большом почете, что и понятно.

  Относительно философии очень важно, мне кажется, то, что тебе предлагается как доктрина, переживать, как мыслящее сердце. К философу нужно подходить не как к создателю объясняющей теории, а как к творцу известного ритма мышления, и настоящие философы действительно творцы, художники понятий. В этом и заключается тот секрет, что истинная философия не теряет, подобно произведению искусства, своего значения при противопоставлении даже как будто превосходящей точки зрения. Как мировой комплекс идей может совмещать – часто противоположное, – и все-таки оставаться единством… не терпя ущерба, а наоборот, восполняясь при видимости противоречий. Этому может дать пример сама Земля, где различные категории явлений и их смен, многообразных, противоположных по контрастам и дают ее истинный космологический образ. Нам с Вами гораздо легче это понять. Чем человеку, требующему истины в одной теории. Так, искусство живописи повествует об истине разными способами восприятия порождавших ее творцов, разными их созерцаниями и ритмами мышления. Точно также происходит и в музыке. Также и в философии. Философия, в сущности, ничего не доказывает и не должна доказывать. Она не должна становиться средством к чему-либо, она сама есть картина Существующего Всего, как она отражалась до сих пор в мире мыслящих духов, и они отражают ее каждый по-своему и все-таки все вместе. Гете очень удивляла эта тайна. Даже человек, философствующий с точки зрения своего желудка, не выпадает из общей системы. С точки зрения желудка он прав. Но мы можем с полным основанием не называть это философией, так как философия – это любовь к мудрости, и счастье людей в том, что они имеют в своих рядах тех, кто ее истинно любит. Я не хочу сказать, что философия как познавательный, объясняющий инструмент не имеет значения. Она, конечно, его имеет. Но было бы неправильно думать, что это дается в какой-либо одной системе. Удивительно именно то, что целое здание философской мысли, как оно создано человечеством (хотя возведены, может быть, лишь стены, а формы верхнего покрытия лишь намечены) в отдельных своих частях. враждебных друг другу, отрицающих друг друга, в целом необходимо друг друга поддерживают. Если бы мы стали сравнивать с доктринерской исторической точки зрения современную рационалистическую философию с средневековой христианской мистической философией и далее сопоставлять их с древней античной, то найдем как будто друг друга исключающие теории. Однако с более широкой точки зрения мы сможем увидеть, как они необходимы друг для друга и как они составляют как будто бы единое целое (не поднимая здесь спора о целостности того или иного). Кроме того, о противоречиях между системами, если теории действительно порождены людьми, любящими мудрость, то их противоречия полномочны, и можно найти или будет найдена более широкая точка зрения, которая совместит их. Пример, может быть, неудачный: Декарт доказывает, что существенная реальность познания лежит в мышлении. Локк доказывает приоритет ощущения.  На этом строятся как бы противоположные системы эмпиризма и рационализма. На самом деле и тот и другой могут быть правы: ощущение может предшествовать мышлению, но с появлением мыслящего Я  в мышлении дается основа и незыблемая опора познания. Трудно понять, как необходимы друг для друга такие философы, как Бэкон, прославивший опыт и провозглашавший сомнение первым шагом к истине, и Паскаль, который утверждал, что наука, не дающая понятие о целом, не стоит и часа работы, и так во всем. Часто философские противоречия бывают необходимее для ясности того или иного положения, чем согласия.

<…>

1932 г.

18а.

<…> Дни здесь бегут, бегут так, что их не заметно, видны лишь хвостики, просчитаешь их несколько и кажется, прошел месяц, если не сам полярный год. Впрочем, полярность здесь для красного словца – никакой полярности, какова она в общем представлении, нет, а есть холод и сырость. Холод особый, исходящий из самих вещей, из дыхания земли, мрачной и холодной, не насыщенной солнцем. Ветер и переменчивость в капризной погоде, чувствующей себя быть в праве быть капризной в удалении от своего светоносного центра. Десятки раз в день начинается дождь и робко проглядывающие полоски бледно голубого неба, также задергивающиеся туманными низкими <неразборчиво> влагой тучами, все имеют серый с синевой оттенок, по-своему красивый, но бледный, очень бледный. Я сел Вам писать с тяжелой головой и ознобом. Я не снимаю пальто, в котором хожу зимой, даже у себя в комнате, так здесь холодно и сыро и снаружи и у нас «дома». Лишь утром выходишь умываться на палубу без пальто, так как знаешь, – раз наденешь его, то и не снимешь. Я уехал из тропической Москвы без галош. Непростительная ошибка, так как здесь грязь и вода везде, и купить их нельзя, а Вы наверное слышали, что я не терплю таких состояний (Вы – наоборот, я это помню). Сейчас мои башмаки висят и сушатся над лампой с лопнувшим стеклом. Я пришел из города с чувством «Долой тараканов и Мурманск!» Но мой сосед принес редиски, я выпил аспирин со спиртом, это меня подбодрило, а Ваш образ и надежда вновь хотя бы через какую-то бесконечность Вас увидеть наконец, привели все в гармонию, и мир, вынырнув из тумана, вновь предстал в своих цветах естественного спектра, и я имею вновь всю гамму <неразборчиво> до великого Есмь.

 Боюсь, что упоминание о спирте Вас наведет на размышление. Я получил от Сергея Владимировича две чайных ложки, влитых в чай. Я Вам, кажется, кое-что писал о самом городе. Он, в сущности, не существует сам по себе. Здесь стоят нагружающиеся и ремонтирующиеся траулеры, здесь они разгружают рыбу и свои команды после охот и больших странствий в море (сейчас оно уже неспокойно по-осеннему и шторм баллов на двенадцать явление не редкое), так как работа в море очень тяжела и опасна, особенно зимой, то народ здесь, по выражению нашего вахтенного, отпетый, нигде не слышал я такого количества матершины и не видел столько пьяных как здесь. Здесь я видел одного капитана, мы называли его «пробка». Раз он скандалил в конторе и кричал: «У меня заведующий под столом сидел, нажму, он как пробка вылетал!» или еще выговаривал миловидной женщине: «От тебя, Лида, как от «охотной» лошади воняет, редко моешься, Лида, в баню ходи». Вообще забавных вещей много. Мы обедаем в клубе моряков, где подается водка, и когда капитаны начинают кричать и шум посетителей доходит до конечного предела, объявляется, что вина больше нет, что есть мудрость управителя, укрощающего людские стихии. Клуб этот помещается в деревянном стандартном двухэтажном доме, каких здесь большинство, при входе плакат: «Лица в нетрезвом виде не допускаются». Главное, что всему дает колорит, это море, пасмурное и холодное, оно все-таки очень хорошо. И я виню себя в том, что не чувствую себя в силах отдать ему больше, чем даю. Этому виной многое и главным образом – несвобода, в которой я нахожусь, условия, с которыми я сюда приехал, необходимость думать о том, о чем думать нет охоты и делать то, что внутренне  отрицаешь. Ложность положения действует на наш дух, а именно в нем  заключена таинственная половина природы. «Не в пространстве обитает возвышенное» – верные слова Шиллера. Человек из своего мыслящего духа дает природе то, что она не имеет, и в мышлении совершается необходимое единство и встает цельная реальность мира. Нужно представить себе мышление не как нечто, отдельное от мира вещей, а как второе, создающее его цельность и ему необходимо являющееся. Таким образом, море и мысль о море, создают действительность. И мысли еще не то, что я произвольно навязываю миру <неразборчиво>. Это значительная мысль. Она не мне принадлежит, и она замечательна тем, что выводит философствование из необходимости дуализма, с одной стороны (я и мир), с другой – дает возможность цельного миросозерцания вне двух существующих систем монизма – материализма (все есть материя) и идеализма, который говорит, что реальности нет вне моего Я-сознания, отрицая таким образом объективное существование мира. Вот Вам напоследок немного философии.

  <…> О своих планах на дальнейшее я точно не могу сообщить. Очень много в моих делах еще невыяснено, и очень трудно что-нибудь сделать толковое. Мой попутчик оказался жалким фотографом, а это мне необходимо; кроме того, задание очень сложно и выполнить его трудно. Но мы все это перепрыгнем наконец, лишь бы Вы были спокойны и Ваши обстоятельства благоприятны, и Ваши глаза глядели бы на меня как прежде. <…>

 1932 г.

19 а.

<…>Очень много работаю. И работа, по счастью, идет. Днем пишу и вечером рисую. Делаю рисунки тушью палочкой из тростника. Приспособился и это мне по нутру, так как в вечер делаю один, а иногда и два рисунка. Днем дописываю неоконченные и испорченные вещи и довожу их одну за другой до более или менее приемлемого состояния. Трудно писать по старому, это, пожалуй, труднее, чем новое что-нибудь, так как исправлять фальшивое и неопределенное начало бывает нелегко. Зато и научаюсь, и все-таки видно настолько окреп, что уже могу, наконец, определенную цветовую мысль поверх бессвязного начала. Чувствую, как развивается глаз и опыт приобретается день ото дня. И теперь уже могу перед началом новой работы представить и воодушевиться новой цветовой темой, то есть какими-то сочетаниями, возникающими до начала работы в голове, и знаю до известной степени, как их осуществить, то есть транспонировать или. Вернее. Оркестровать – так это на благородном языке Ван-Людвига. Он предстал в прекрасном и очаровательном свете после твоих чтений, дражайший и возвышеннийший маэстро.

 Вот сейчас, если угодно будет судьбе, после этих дописываний очень хочу заняться, во-первых, эскизами, которые маячат в голове, и во-вторых, портретами. Ты видела старушку, которая приходила больная: бледное желтоватое лицо и уже вижу коричневый тон шапки и синий фон, может быть с зеленым. Буду просить ее позировать. И так почти каждый человек в известном сочетании красок, которое нужно успеть поднять в себе, может быть прекрасен и уже, кажется, почти прекрасен для меня. Думается, что почти также обстоит дело и с отношением к людям. Ведь посмотреть равнодушными глазами, какие скучные лица и что их изображать, но если найдешь правильную точку и силу для отправления, они делаются прекрасными, зажигаются цветами. Также и с отношением к людям: найдешь правильную точку, и они становятся полными интереса и прекрасными по существу. Боже мой! Какие тайны лежат за этими цветами – красным, желтым, синим и остальными четырьмя! Все это же есть и в людях, также как и в звуках. <…>

1941 (?) г.

<…>

Меня здесь держат дела, от которых я прихожу в отчаяние, но бросить их не могу. По словам людей, приставленных к этому делу, решение будет (то есть деньги) не на днях, а с часу на час, и если пропустить час, то ничего не останется, и я хожу туда ежедневно. Во-вторых, я должен кончить по договору ко второму работу в издательстве и, кроме того, взял работу в МЮД, тоже к 2-му. Мои дела движутся, но очень медленно, то есть, денег нет <…>

1933-1934 г.

25а.

<…>   У меня тоже все не в розовом свете. Я давно не переживал такого неприятного времени. То что я задерживаю письма, простите мне. Это одно из следствий моих неурядиц. Я тогда готов залезть в угол или лучше в берлогу, где бы можно провести мою зиму. К счастью, мы не можем никуда деваться. Со всех сторон слышны звуки рогов и лай собак, и вдруг видим между деревьями наведенное на нас оружие. Не имеет значения то обстоятельство, что пуля пролетит мимо или оружие ненастоящее. Суть в том, как остро все мы переживаем в эти минуты. Треск половицы может действовать также. Мы можем избежать этого, если успеваем. На словах это выходит неплохо. В жизни, когда нас начинает стегать доброе и злое, бывает хуже. <…>

1930 г.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7