Документы и факты. СЕРГЕЙ РОМАНОВИЧ

Метрическое свидетельство Сергея Михайловича Романовича

С. М. Романович родился 29 августа (11 сентября по н. ст.) 1894 г. в Москве.

ДЕЛО 2219 Училища Живописи, Ваяния и Зодчества

Романовича Сергея Михайловича.

Православный, из 4го класса Московской 10 гимназии

Сын надворного советника, С.М. Романович записан в метрической книге Московской Спасо-Преображенской церкви в Наливках за 1894 год под № 13 в части первой.

Родители: Михаил Михайлович Романович, православный, и законная жена его София Александровна, разведенная после первого брака. Крещён 4 сентября 1894 года. Воспреемниками при крещении были статский советник Тимофей Михайлович Романович и жена коллежского советника Надежда Михайловна Писарева.

Бывший ученик 4 класса Московской 10 гимназии РОМАНОВИЧ СЕРГЕЙ МИХАЙЛОВИЧ, родившийся 29 августа 1894 г., находился в этом заведении с августа 1903 г. по 14 февраля 1909 года и был отличного поведения и в 1907/8 году при переходе из 3-го класса в 4-й имел следующие успехи:

ВЕРА ВЛАДИМИРОВНА СТОЛБОВСКАЯ, урождённая. ПИСАРЕВА,

дочь Надежды Михайловны Писаревой, урожденной Романович,

«Мать его, Софья Александровна, была в ужасе от его рисунков. Во-первых, потому, что голых женщин рисует, а во-вторых, что какие-то краски необыкновенные – синие, зеленые, лиловые – разве такие женщины бывают?

На елку Сереже дарили шашки, ружья и вообще всякие военные доспехи. Он бредил Суворовым.

Мама Сергея Михайловича называла его «Сижа».

У нас по мужской линии были таланты: вот Сережа (Тимофеевич) и наш Коля хорошо рисовали. У них (Романовичей) гостила одно время двоюродная сестра – Катя Ненсберг. Она была красивая девушка с двумя косами, причесанными гладко, на пробор. И вот мы увидали однажды, что пробор у Кати ярко-зеленый!

В 10 гимназии С. М. учился плохо. Был лентяем, и у него были постоянные конфликты с преподавателем математики. В конце концов его исключили из гимназии. И вот за что: за промокашку. Он не вложил промокашку в тетрадь по арифметике, за что получил двойку и надпись на тетради: «Где промокашка?» К следующему заданию он приклеил крошечный кусочек промокашки к тетради и написал: «Вот она». И за это его исключили. И как родители не просили, было безрезультатно. Тогда его устроили в Училище Живописи. Друг дома Романовичей художник Беляшин сказал: «Что вы тревожитесь? У Сережи такие способности!».

А дядя Миша был совершенно безгласное существо (отец).

Тетя Соня (мать) – тип институтки допотопных времен – охала, ахала, всегда удивлялась. Тетя Соня была страшно веселой, а отец, дядя Миша, был более угрюм. Когда тетя Соня пришла к фотографу (в Москве, наверно к Бродовскому), то она просила снять ее так, чтобы она была помоложе и поинтереснее: «Пожалуйста, снимите меня таким симпомпончиком», - рассказывала она, и мы все смеялись. София Александровна была очень сердечным человеком, которая всегда могла помочь и облегчить. В тяжелых случаях она всегда нас выручала. «Девушки-душеньки», – говорила она, и была нам настоящим другом, другом молодежи. Она нас часто провожала на балы, например, в Кадетский корпус.

Тетя Соня была немножко чудачкой: у нее были разные ужимки такие! Мы над ней посмеивались, но все ее очень любили и с большим уважением относились всегда. Я ее никогда не помню мрачной или чем-то расстроенной, никогда. Дядя Миша был прекрасный добрый человек. Он был всегда молчаливым. Тетя Соня звала его Мишенька.

Возможно, что она имела какие-то родственные отношения к нашему отцу. Его отец был генерал Писарев*. Брат Софьи Александровны – Александр Николаевич Максимов (сын от другого брака его матери) – ротмистр, был веселый, милый человек, играл на рояле, пел цыганские романсы, сам себе аккомпанировал, был лихим васильковским гусаром, очень приятный человек. Нас, девушек, он называл кузинами. Он был довольно старым военным, полный, лет под пятьдесят.

Второй, родной брат С. А., был известным московским адвокатом – Владимир Александрович Ненсберг. У него была большая семья – 10 человек детей. Один из его сыновей был Нил, «Нилушка». Он был красив, на сестру не похож, и большой ловелас (неприятная история с актрисой, которая покончила самоубийством, а он был сослан в Новый Маргеллан<? – НР>).

С. А. пережила в молодости большую трагедию: разошлась в С-Пб-ге с первым мужем, и после развода суд присудил старшую дочь отцу, а младшую – ей. После этого она летом жила вместе с маленькой дочерью у нас в Боротно и однажды получила письмо от бывшего мужа, в котором он просил привезти на станцию дочь, с которой хотел повидаться проездом из СПб в Москву. Поезд на станции стоял только две минуты, и бывший ее муж взял на руки ребенка, а при последнем звонке вскочил в вагон, поезд тронулся, и он увез навсегда ребенка. С.А. долго болела после этого, настолько, что опасались за ее жизнь. Через какое-то время она вышла вторично замуж за брата моей матери – дядю Мишу Романовича.

С Сережей мы были очень дружны, мы были погодками. Постоянно играли вместе, но вкусы наши разделялись: меня тянуло к куклам, а его – к военным играм. Летом, когда они приезжали к нам в усадьбу Боротно, тут было нам полное раздолье, мы ходили и за грибами и за ягодами, и всякие другие у нас были деревенские развлечения.

В детстве Сережа был тихим, застенчивым мальчиком. Был он увальнем, нескладным по сравнению с Володей, который был таким галантным. У тети Сони были куры, и у них был такой сумасшедший петух, который набрасывался на людей. И вот Вл. Вл. придумал, как его извести, что и было исполнено, и Сережа сказал: «Как я рад, что вы избавили нас от этого дурака».

Наша жизнь нас разделила на какое-то время, и я его помню уже веселым юношей, который очень увлекался живописью, а я смеялась над его увлечением футуризмом».

* «Владимир Сергеевич Писарев, сначала военный, потом – чиновник особых поручений при почетном опекуне Воспитательного дома, потом вышел в отставку. Он очень любил нашу мать и говорил нам, что она красивее нас и моложе нас всех. Очень любил меня».

ДЕТСТВО

(рассказ записан М. А. Спендиаровой со слов С. М. Романовича)

Я вспоминаю, когда рисовал волосатые солнца.

Восхищался – мать рисовала вечерами на грифельной доске девушку в платьице и в туфельках, (тук-тук ножка), изящную, или мужика с топором – удивление перед искусством.

Рисовал перышком всякие сражения с пушками, с битвами, с такой большой свободой (мне казалось, с такой изобретательностью) ученик старшего класса – мне было семь-восемь. Ну, это уже совсем с замиранием сердца.

До того сильные живые впечатления – у двоюродного брата Коли Писарева дом казался таинственным, старинные картины по стенам. Что меня поражало – акварель Орловского. Изображала она толпу татар после разорения русского селения – зверские лица, с пиками, на лошадях, с острыми шапками, а сзади деревня пылает (светленькая).

Лет шести увидел у Коли на картине женщину (немножко романтическая тема) с покрывалом. И перед этой картиной немое изумление: она казалась такой таинственной, самый процесс создания – и какая-то женщина, сама тема не без этого.

Когда приготовлялся к школе, репетитор нарисовал собаку (перевел через стекло) и оттушевал так тоненько, носик… Все это так поражало.

Однажды дядя Володя нарисовал мне карандашом вот такую избушку, восхищала ужасно.

Потом впечатления от книжек, когда с матерью ездили по монастырям говеть, а потом покупали издания монастырские лубочные. Например, две книжки: одна – иллюстрации к смертным грехам (обжорство, волхование), очень здорово; другая – муж продавал жену незнакомцу, а незнакомец оказался дьяволом. А это узналось так: Божия Мать, перед которой молилась (жена), появилась и отстранила и спасла – тоже очень здорово нарисовано.

Потом началась гимназия. Первые классы оказались неинтересными (какие-то квадратики, особых способностей нет). Желая отдаться вольному вдохновению и удивить, вместо заданного урока нарисовал голову и получил кол, чему был удивлен, потому что думал, что это так хорошо, думал вызвать интерес. Ну, а потом дело пошло интересней. В первом же классе стал учитель (рисования) приносить такие рисунки напечатанные, так называемые «оригиналы», нарисованные такими штрихами – мамелюк, какая-нибудь итальянка с кувшином (может быть, головы Микеланджело), и эти оригиналы выдавались на дом, и я брал и делал успехи. И когда преподаватель вздумал делать воскресные занятия (мне было лет десять-одиннадцать, это продолжалось года два ),тут зашел вопрос о масляных красках, чтобы писать с картинок. И вот дали пять рублей, и мы с двоюродным братом пошли покупать краски у Досекина на Сухаревке. И вот (у меня) эти прекрасные тюбики… И кроме того, получил прейскурант-каталог красочных принадлежностей для живописи с нарисованными кисточками, масленками, шпателями – тоже, как я ими восхищался! «Мевес-Шмидт – Лефран-Досекин». Максимилиан Александрович Стрельцов – преподаватель рисования.

И вот первая картина (тут мне было лет двенадцать), которую в воскресенье писал масляными красками, это – нимфа с амурами. А мой приятель рисовал Самсона и Далилу (писал). Кармен, Долорес, собаки, плывут казаки в лунную ночь, рыцарь с кружкой (из «Нивы» с картинок).

А потом я уже стал писать «из головы» масляными красками дома и восхищал всех своих родных и знакомых.

Стали просить – и даже заказывать – для столовых, гостиных разные натюрморты, дичь – и получал вознаграждение, раз даже до золотой монеты. Жена двоюродного брата позвала писать портрет, но из этой затеи ничего не вышло.

У моего отца был знакомый учитель Василий Васильевич Беляшин. У него по субботам собирались и рисовали портреты знакомых (художники преподаватели). Там сидели, ели, а после сеанса играли в карты. И я ходил раз в неделю и рисовал там углем, карандашом, а потом уже под влиянием Беляшина стал рисовать с натуры и писать масляными красками, там где-нибудь в садике на даче какую-нибудь купальню, церковку – лет тринадцати-четырнадцати.

В энциклопедическом словаре была страничка с античной скульптурой с линейными рисунками, и там была Венера Медичи. Я решил ее сделать (слепить) и так как глиняная не стояла на ножках, я решил сделать «каркас» из полена. Это стоило больших трудов – продолбить между ножками и так далее. И в конце концов перед трудностями отступил, и это осталось благородной попыткой. И глиной облеплял, но мне это показалось так уродливо перед очаровательным образцом, что я бросил это.

Занятия шли очень плохо. Гимназия действовала угнетающим образом, а тут один мальчик поступил в Училище Живописи. Я стал приставать к родным. Сначала – ни в какую, а потом после совещания с инспектором гимназии, который одобрил мое желание, был приглашен кончавший ученик Училища Живописи, Ваяния и Зодчества Ланге. И вот конец зимы, весну и лето он подготовлял меня к Училищу Живописи. Ставились натюрморты, маски. Я записался брать напрокат гипсовые головы и маски. Когда я бывал у этих лепщиков и смотрел всех этих Венер, Крыловых, Геркулесов, тоже было прекрасное чувство. Все это обучение как-то отвечало (мне)».

Вера Владимировна Столбовская (урожденная Писарева)

и Маргарита Владимировна Писарева (дочь Надежды Михайловны).

(Записано со слов рассказчиц М. А. Спендиаровой.

Дата не указана, но запись сделана после 1968 года.)

У нас дом был стройки первой половины Х1Х века (строили еще крепостные), крепкий. На юг шла большая открытая терраса по всему дому, а над ней – вторая, на которую восход, или папин кабинет. От балюстрады шли колонны. Перед террасами был цветник и первая полоса под гору, по склону с вензелями папы и мамы, тоже из цветов, а дальше шло четыре квадрата из фруктовых деревьев, а между ними, поперек, шли дорожки, внизу же березовая аллея. Слева к саду примыкала обширная территория ягодника, там же и яблони, и прудик. Вся дворня пользовалась этими ягодами. Родители наши не были запасливыми хозяевами. Внизу гумно, ток, амбары за садом, озеро рядом с купальней. На озеро мы любили бегать купаться с полотенцами на плечах. Иногда купались прямо с бережка, не из купальни, что строго запрещалось, там ведь безлюдно, никого не было. Один раз распустили свои волосы, а они были очень длинными, и стали на воде резвиться, хохотать – разыгрывать русалок, а мужичок на другом берегу испугался, стал креститься: «Свят, Свят, Свят», – и погнал лошадь.

Романовичам был предоставлен второй этаж флигеля, где внизу были службы (прачечная и прочее). Они жили, кажется, два лета у нас.

Мы его (Сережу) все дразнили Ксенией Ларионовой – хорошенькая была девчонка. Это было его мальчишеское увлечение. А Вера, сестра, была очень серьезная – все книги, книги. У нее была безобразная зализанная прическа, воротничок под подбородок. Мы ее называли «суфражисткой», а мальчишки прозвали ее «Челпановым» (профессор Челпанов, психолог). А Сережа маленький бредил Суворовым, и вот ему все шашки, ружья – вот никогда не подумала бы, что он станет художником. Казалось, он должен бы быть военным!

У нас всегда гостило в Боротно много людей. Садилось за стол по двадцать человек гостей.

Дядя Миша, очевидно, учился в семинарии и высшего образования не получил. Сохранилось семейное предание о няньке детей Романовичей, которая очень сокрушалась, что Мишенька и Тимочка (брат Михаила Тимофей) теперь далеко, и она их не может теперь увидеть, и что будто бы о. Михаил, их отец, сказал ей: «Чем сокрушаться, возьми да и навести их». И она пешком пошла к ним в Боровичи. Образованностью он не отличался. Всегда молчал, книг не читал, только газеты и вообще был тюфяком каким-то. В последние свои годы стал много пить.

Мать, Софья Александровна, была образованной женщиной. Знала в совершенстве два языка и сама учила им дочь Веру: неделю она говорила с ней по-французски, неделю – по-немецки. Ее первый муж был, как говорили, очень образованным, культурным человеком, но, кажется, плохо с ней обращался, добавила Маргарита Владимировна. Софья Александровна была племянница Вл. Серг. Писарева.

Папа очень был простой и прекрасно относился к «людям». Например, он очень любил нашего дворника Никиту – 35 лет жил у нас и очень был предан нашей семье; хорошо принимал отца: горничной накрывался стол, ставился графин с водкой… Папа был аристократичен, иногда проявлял некоторый деспотизм, когда это касалось «нашей чести» (воображаемой): «С этим полячишкой больше не гулять!»

Бабушка (жена отца Михаила) жила у мамы в Москве, там и умерла (в 1899 году).. А его воспреемник, отец Михаил Иванович Добряков, бывало, напивался так, что его замертво привозили (в большие храмовые праздники), но был очень добрый, никогда не назначал денег на требы (венчание, крестины, отпевание), а сколько кто даст. Тетушке было тяжело, большая семья.

Дядя Тимоша, младший брат дяди Миши, был очень веселый, душа-человек, пел песни, у него был хороший голос. Имел университетское образование.

Хлудов Владимир Назарович, первый муж тети Нади. Ботанический сад в Сухуми <парк?> – Хлудовых. Василий Алексеевич – опекун Саши и Мани (дети от Хлудова).

Ненсберг Екатерина Александровна (невестка Софьи Александровны). Женились они (Софья Александровна и Михаил Михайлович) вернее всего в деревне (Теребуново), венчал Добряков <?>. Все были маленькие. «Сиженька», звала его мать.

Софья Александровна – веселая. Она приходилась родственницей Вл. Серг. Писареву (по Ненсбергам, очевидно). Папа какое-то отношение к Петербургу имел.

Писарев Владимир Сергеевич был очень красивым человеком: высокий брюнет с синими глазами, тонким орлиным носом. Сыновья: старший Саша Хлудов, Маня, затем был Коля, который прекрасно рисовал (скопировал княжну Тараканову во весь рост, никогда нигде не учась). Если бы учился, был бы хороший художник. Он очень хорошо пел, у него был бас (ария Мефистофеля). Потом кто? Маргарита, Коля, Сережа, Оля, Володя Надя, Вера. Успенье в Казачьих. Протоиерей Ильинский здесь всех нас крестил, венчал и т.д.

Соня и Лиза Ивановы. Младшая Софочка, моя сверстница, – сказала Маргарита.

Дом, где жили Романовичи, был Манино приданое. Там она сначала жила со своим мужем (в особнячке – шесть комнат, а потом он получил назначение в Архангельск. Дом стоил 60 тысяч, и Мих. Мих. присматривал за ним.

Няня была из крепостных. У нее была подсобная девчонка, ей ставили самовар, и девчонка делала всю черную работу, а няня только присматривала за детьми и очень их любила. Гувернантку няня не любила и называла «зуб кленовый».

Вера Романович приходила к нам зимой, парадные комнаты, зал и гостиная, не освещались, зал замыкался маминой спальней, а гостиная выходила в столовую. Мы отправлялись в этот зал (уличный фонарь слабо освещал его). Вера возглавляла это шествие, она разводила руками, делала плавные жесты, все это происходило в тишине, а мы, как обезьяны, все это повторяли за ней – что-то такое таинственное, фантастическое.

На Боротненском озере (у Малого Боротно) была песчаная горка, поросшая березняком. Вера туда взобралась с нами, Надей и Верой, и говорит: «Девочки, давайте назовем эту горку «горой трех граций», и взяли слово друг у друга никому об этом не рассказывать. И вдруг мальчишки об этом узнали и смеялись над нами, и Вера очень была этим огорчена, рассержена. Мы им каверзы тоже строили…

Господину Директору Училища Живописи, Ваяния и Зодчества

Имею честь покорнейше просить о допущении сына моего Сергея Романовича к конкурсным экзаменам для поступления учеником в первый класс общеобразовательного отделения Училища…

Жительство имею: Москва, Большая Полянка, Малый Успенский переулок – дом Филипповой.

Книга совещания преподавателей 1909-1913 годы. л. 6.

Заседание Совета преподавателей 1-го сентября 1909 года.

ПОСТАНОВИЛИ: принять в первый класс общеобразовательного отделения Андреева Вас., Былеева-Успенского Серг., Левкиевского Вяч., Романовича Серг. и др.

Ученье в МУЖВЗ на общеобразовательном отделении.

Начальник городского отделения С.-Петербургского Жандармского Полицейского

Имею честь препроводить при сем билет №1994 на имя учащегося

Училища Живописи сына надворного советника Сергея Михайловича

Романовича, найденный на откосе 333 версты Николаевской ж./д.

Учеба в МУЖВЗ на живописном отделении у Н. Касаткина, А. Архипова, К. Коровина, В. Н. Бакшеева, С. Иванова, Клодта, Л. Пастернака, С. Малютина, Милорадовича, А. С. Степанова, П. Кузнецова (мастерскую последнего посещал во ВХУТЕМАСе).

«Еще от Ланге я узнал, что у нас во дворе живет мать Ларионова, что это интересный художник и его вещь уже приобретена Третьяковской галереей… Я стал интересоваться Ларионовым и посмотрел в Третьяковке его «Утро», импрессионистическую вещь, которая мне понравилась.

Однажды весной, 15-16 лет я увидел Михаила Федоровича, который пришел к своей матери на Пасху вместе с Наталией Сергеевной Гончаровой. Я рассматривал его с жадным интересом. Он был высокий, уже плотный, с светлыми волосами, в ярко-фиолетовом галстуке. Стоя на крыльце, он смотрел пристально и долго на гусей, разгуливавших по двору. Потом вошел шарманщик с попугаем, вытаскивающим «счастье». Наталья Сергеевна принесла альбомчик и стала рисовать его, а я бегал по двору и хотел познакомиться, но не хватило смелости.

Здесь возник интерес к новому французскому искусству, а вначале было увлечение искусством старым (фламандцами, немцами, Гнедич, Ал. Бенуа). Это были первые два-три года в Училище Живописи. Позже попалась книжка Сезанна, и тут уже началось посещение выставок «Золотого руна», Кузнецова и т.д.

В это же время произошел и другой перелом. Чем больше рос интерес к современному искусству, тем интереснее мне было узнать М. Ф., имя которого было известно как организатора выставок «Бубнового валета» и «Ослиного хвоста».

«Ослиный хвост и Мишень». Сборник М. Ларионова

Я видел на «Ослином хвосте» Ларионова, который объяснял какому-то меценату свои картины. Объяснения были сумбурны и мало убедительны, чему, видимо, немало способствовало холодное и скептическое отношение слушателя, который говорил: «Объясните же, что вы цените». Это происходило как раз перед прекрасными «парикмахерами» и картинами «вывесочного стиля», что естественно раздражало этих…

Все вещи меня заинтересовали… и в один прекрасный вечер мать Ларионова, с которой я познакомился и оказывал ей мелкие услуги, вроде помощи при уборке квартиры, объявила мне, что сегодня день ее рождения, и в этот вечер придут Миша и Наташа (это происходило через год или полтора после первой встречи, осенью или весной).

Я и Славик Левкиевский, захватив по нескольку домашних этюдов, написанных в Александровском саду, явились к ним, волнуясь и робея, потому что Ларионов был человеком действительно первым посвященным в современное искусство… Эта робость быстро рассеялась, так как Ларионов был человек полный жизни, детского простодушия, без капли чванливости и желания быть авторитетом.

Наталья Сергеевна больше молчала. Говорил почти исключительно М.Ф., иногда обращаясь к ней для подтверждения своих слов: «Правда, Наталинька?» Он нашел, что мое дарование более живописное, а Слав. Славыча – более сухое, но это ничего, из этого может получиться очень интересно. Он говорил: «Сейчас весна, пишите эскизы». Видимо потому, что тогда уже начиналось засилье «Бубнового валета», который не признавал ничего, кроме писания с натуры. Такой ложно понятый «сезаннизм».

Потом начались разговоры о свободной форме, и он упомянул Делякруа и рассказал о глазе анфас у лошади, повернутой в профиль, и т. д. И вот, в этой маленькой комнатке я с таким неотрывным вниманием смотрел на него, с таким напряженным волнением слушал, что голова Ларионова становилась все больше и больше, увеличивалась во всю комнату, затем я стряхивал напряжение, и все начиналось снова.

В этот же раз он пригласил нас к себе, и окрыленный этой встречей я начал сразу две большие картины: портрет бывшего моего товарища, исключенного из гимназии за то, что он писал стихи. Она называлась «Портрет поэта»; а другая – «Обнаженная женщина» (из головы) на фоне сельского пейзажа… Написав картины, я повез их на трамвае к Ларионову.

В это время он жил на Тверской в принадлежавшем отцу Натальи Сергеевны угловом доме у Трехпрудного и Палашевского переулков, красно-коричневом, с большой входной дверью. Вся квартира состояла из двух комнат с большой передней и кухней. В кухне рисовала Наталия Сергеевна. Большая комната родителей с двумя итальянскими окнами была мастерской Ларионова и местом дружеских сборищ. Ее пол был застлан циновкой, по стенам стояло много картин, которые помещались на полатях, шедших во всю длину стены. Сбоку стояли дощатые полки, сплошь заставленные коробками с красками. Такое их изобилие меня тогда очень поразило. На окнах и по углам стояли, валялись и висели какие-то деревянные игрушки, кренделя с изображением всадников, птиц и т.п… В углу стояла скульптура из дерева или песчаника – какая-то женская фигура.

Работы, которые я принес к Ларионову, были уже «со свободой», и он их одобрил. С этого момента началось наше постоянное общение параллельно жизни в Училище, хотя и интересной в смысле товарищей, но все-таки монотонной. Общение с Ларионовым носило более живой характер. В это время М.Ф. Ларионов был уже вполне сложившимся художником, пережившим многие влияния. Его импрессионистический период был уже далеко позади. Позади остались и его «провинциальные сцены», и композиции в синтетическом французском стиле Матисса, Ван Гога, Гогена.

На «Ослином хвосте» были выставлены его «солдатские» вещи и картины, написанные в «вывесочном» стиле. Когда состоялось наше знакомство, Ларионов утверждал, что все стили, как давно прошедшие, так и современные, будь то народные (лубки, вывески), или возникшие в мастерских самых передовых художников, могут быть использованы мастером как материал для его личного творчества. В подтверждение своей мысли он задумал написать цикл «Венер», которые, будучи с одной стороны выражением эстетической мысли народов, были бы свободно интерпретированы современным художником. Так возникли: «Кацапская Венера», «Еврейская Венера», «Китайская Венера», «Кубистическая Венера». Кацапская – желтая, и елочка и кошка на коврике. Две краски – желтая всех оттенков и красная. Кубистическая – красивая – светло-серая. Китайская Венера – из китайских лубков. Еврейская Венера навеяна Тирасполем и тамошними еврейками. Точно такие, как и детские рисунки, в стиле которых были написаны «Времена года», как и произведения кубистов и итальянских футуристов, только начавших свою громкую, но мало продуктивную деятельность.

«Времена года» из четырех больших подрамников вместе складывались и составлялась одна большая картина. Лето – желтое, Зима – коричневая с черным и белым, Осень – темно-зеленая, а Весна – синяя… Футуристические картины «Уличный шум», «Поезд» и т.д.

Это было время, непосредственно предшествовавшее войне 1914 года, которое было обогащено великими художниками-новаторами, (значение которых не вполне было понято). Однако вполне оценило <время> значение нового слова, всякого изобретательства, и так как выдумка, даже остроумная, легче действительного достижения, то и новаторы всяческих «измов», всяких новых форм появлялись, как грибы после дождя. Ларионов был одним из немногих художников, который за всеми выдумками, часто переходящими в чудачество, создавал вещи действительной ценности и большого художественного темперамента.

К первому году моего знакомства с ним относится и изобретенный Ларионовым «лучизм», «лучистый стиль». Этим, так как Михаил Федорович не любил оставлять последнее слово кому бы то ни было, хотел перекрыть всех кубистов и футуристов».

«После первых посещений Ларионова, которые превратились скоро в регулярное и частое общение, возникли интересы, связанные с устройством Михаилом Федоровичем выставки «Мишень». Как сейчас помню, я стою в его мастерской, и Михаил Федорович мне говорит: «Сергей Михайлович, как вы думаете, хорошее название «Мишень»? А я не совсем понимаю мысли этого слова, и он объясняет: «Это то, во что целятся, во что попадают и на что нападают». Эта выставка была открыта уже вскоре после нашего знакомства, и я на ней участвовал несколькими рисунками.

Выставка помещалась в салоне Михайловой на Б. Дмитровке и носила своеобразный характер. В ней не было ничего от приличного тона обычных выставок, а было веселое разнообразное собрание вещей, объединенных каким-то живописным интересом. Наряду с художниками-москвичами был представлен Пиросманашвили, прекрасный грузинский маляр-художник, тогда еще совсем неизвестный (он просто ходил по духанам и расписывал трактиры, вроде вывесочника). Был также и большой отдел лубков, китайских и русских. Кроме того, без всяких чинов принимали живейшее участие во всех делах и мы, мальчики, я и мои друзья, Лаврушка и Славик Левкиевский.

На этой выставке Ларионовские картины были двух родов. Во-первых, написанные под влиянием детских рисунков (4 времени года) и, во-вторых, «Еврейская Венера». В-третьих, была изображена серия женщин на фоне дощатого забора под солнцем, и, в-четвертых, несколько лучистых вещей, среди которых «Лучистая колбаса и скумбрия», мотивом которой послужила вывеска в Тирасполе. Он говорил: «Глаз воспринимает излучение предметов. Там, где границы предметов яснее, особенно на стыках предметов, там эти излучения могут быть ярче, сильнее, и в воле художника комбинировать эти пучки лучей так, как он находит нужным для создания образа своей картины, комбинацией световых лучей строя форму, действующую как цветовое целое».

Кнабе, замечательной красоты вещи, не хуже Ларионова.

«Я приходил, а Наталья Сергеевна говорит; «Тише, тише, он пишет. Пойдем-ка наверх». Он писал эти книжки <Манифест, «Лучистая живопись», Пневмо-лучизм» и др. – ред.> очень таинственно, так что до сих пор неизвестно, кто были Варсанофий Паркин, Антон Лотов. Не он ли это был?

Когда я познакомился с этим манифестом, я стал писать свой манифест, в котором все было против – тот воспевал Восток, мой – Запад, и что наше знамя – Рафаэль. Я писал: «Мы – футуристы» – мне не нравилось слово «будущники», напоминало «будочники». Потом я прочел свой манифест Ларионову, и он не стал возражать. Повел меня, чтобы я прочитал, в кабачок «Красный фонарь» (а ля Запад), где собиралась художественная и всякая интеллигенция того времени. «Красный фонарь» содержали ловкие хозяева. Я помню, как хозяин его приходил приглашать Ларионова прочесть манифест, а Ларионов приглашал его выступить со стихами Антона Лотова: «Будете кричать: Даш, Аш» и т.д.

«Мы не требуем внимания от общества, но просим и от нас его не требовать»

Слева направо: М. Ларионов, С. Романович, М. Ле-Дантю, Н. Гончарова,

Ловкий предприниматель, учитывая скандальную популярность футуристов в тогдашнем обществе, анонсировал выступления футуристов как своего рода приманку, а мы простодушно решились изъяснять свои идеи перед публикой, пришедшей покутить и с нетерпением ожидавшей «футуристического скандала». Почти сразу же при входе в зал, заполненный ужинающими гостями, наполненный столиками, мне пришлось влезть на круглый столик, к несчастью, не совсем устойчивый, и оттуда прокричать свой манифест, который я предварительно выучил наизусть. Причем конец вылетел у меня из головы, я совершенно не мог припомнить, что следовало за прерванной фразой.

Присутствовавший в зале Бальмонт подошел к нашей группе и стал с увлечением рассказывать о татуировке дикарей, сопоставляя это с расписанными лицами футуристов, но похвалы и восхищения считавшегося уже ретроградом поэта не нравились нам, впрочем, быстро возникший скандал прервал эти изъяснения словами вызова на дуэль, и оба противника были растащены.

Дальше следовало выступление записного адвоката за принципы высокого искусства – закругленно, веско, остроумно, блестяще, на что последовала ругательная реплика Ларионова и вновь возникший скандал. Обращаясь к Гончаровой, адвокат назвал ее мадам Ларионовой, за что получил пощечину. Взбешенный, он обратился к Ларионову с вызовом, а Гончарова сказала: «Я сама с вами буду драться», на что этот человек ответил подчеркнуто дерзко: «Я с женщинами не дерусь, мадмуазель Гончарова!. В распорядительской комнате разыгрался финал этого скандала, во время которого в руках оскорбленного появился револьвер. В это же время публика, находившаяся в зале при выходе, устроила засаду с желанием поколотить Ларионова, и мы были выведены задним ходом, через проходной двор на какую-то пустынную улицу. Находившийся в зале Маяковский, спасаясь от рассвирепевшей толпы, которая и его хотела за одно избить, присоединился к нам. Ларионов ему сказал: «Ходите со мной, Вас будут часто колотить».

В ответ на диспут, устроенный «Бубновым валетом» с целью низвержения Репина, был устроен диспут нашей группы в Политехническом музее. На этом диспуте выступал с парадоксальными утверждениями Зданевич, потом о восточном искусстве говорил Шевченко, затем читался манифест нашей группы и теоретически обосновывался лучизм. Но слушателей и зрителей это мало интересовало, все ждали очередного скандала, и он не замедлил опять наступить. Дело началось с выступления оратора, сводившего все к дурачествам, порожденным политической реакцией и отсутствием желательных оратору политических свобод. Ларионов, председательствующий на диспуте, лишил оратора слова. Послышались свистки, требования не останавливать оратора, и оратор, ободренный этой поддержкой, не захотел оставить своего места на трибуне. Размахивая руками, он указывал на Ларионова… Шум был такой, что в зале ничего не было слышно. Но оратор не унимался и делал все новые попытки продолжать речь. Тогда Ларионов столкнул его с трибуны, что вызвало в ответ новый взрыв свиста, гама и, наконец, негодующая толпа стала штурмовать сцену. Я тоже сидел в президиуме, странно было видеть своих товарищей здесь, а перед собой зал с публикой. Бонч-Томашевский, один из устроителей этого вечера, хотел было удержать Ларионова, но получил председательским звонком по голове, а из президиума на атакующую толпу полетел тяжелый шандал с электрической арматурой, но уже некоторые из президиума оказались стащенными вниз, в толпу, и трудно было что-либо разобрать среди поднимающихся и опускающихся кулаков. Вмешательство полиции положило предел драке и спасло избитых, но не побежденных «будущников». Вообще же драка была не кровопролитная, не было настоящего озверения, больше шума, чем дела.

Однако, хотя кровопролития и членовредительства и не было, интересно то, что со стороны, во всяком случае, Ларионова, была решительная способность идти до конца в сопротивлении общественному мнению, даже физически.

В разгар этой перепалки выступила вперед Гончарова и жестами показала, что желает говорить. Когда толпа умолкла, раздались спокойные отчетливые слова Наталии Сергеевны: «Вы – стадо баранов», – после чего скандал продолжался с новой силой.

Футуристическая буффонада и прокламирование были лишь одной, наименее важной стороной нашей внутренней жизни. Что касается меня, то почти каждый день был полон новыми переживаниями и узнаваниями новых произведений искусства. Во-первых, с непреклонной силой действовали старые мастера, особенно после посещения Эрмитажа. Но и московские музеи и библиотеки давали к этому много материала. Великие мастера Ренессанса нисколько не теряли для меня в своем интересе от близости самых новых выдумок, а часто даже выигрывали в своей серьезности и традиционной силе. Вместе с быстро сменяющимися модами на новые стили приходили и увлечения мастерами и школами: иконы, Эль-Греко, Леонардо, Тициан и Рафаэль, который всегда оставался на первом плане, и особенно, архаическая скульптура, прекрасный альбом которой мы нашли в Училище живописи и с увлечением рассматривали со Славиком Левкиевским. Рафаэля я особенно защищал перед своими друзьями и художниками в силу того, что он был целью нападок тогдашних футуристов, главным образом, Бурлюка, из-за которого происходили ссоры с Михаилом Федоровичем. С детской щенячьей горячностью я защищал свои взгляды перед всеми и каждым, и однажды для доказательства повел Михаила Федоровича и Гончарову смотреть копии с Рафаэля (в московских музеях тогда не было подлинников). Но на Михаила Федоровича они произвели мало впечатления, зато с большим удовольствием рассматривались эскимосские и другие народные росписи и изделия из дерева и кожи. Что же касается Наталии Сергеевны, то она сказала: «Я бы не смогла так написать, но я знаю некоторых художников, которые могли бы сделать это не хуже».

Некоторая отдаленность от мастеров Ренессанса как Ларионова, так и Гончаровой, объясняются вниманием к новым факторам в искусстве (формы народного творчества, архаического и древнего), которые действовали тем сильнее, что раньше совершенно были забыты и как бы не существовали в своей положительной роли для творчества художников, начиная с петровской эпохи. Эти элементы в искусстве были исключены из официальной признанной и утвержденной новым городским бытом эстетики.

Через музеи Щукина и Морозова, особенно первого, импрессионисты и последние французские мастера давали еженедельную (так как музей Щукина был открыт по воскресеньям для обозрения художникам) пищу для разговоров и размышления. Еще больший интерес приобретал этот музей в том отношении, что Сергей Иванович Щукин из своих поездок за границу привозил все новые и новые пополнения. Появлялись новые Сезанны, новые Матиссы, и в особом изобилии Пикассо и Дерены.

Летом 1913 года мы со Славиком Левкиевским решили поехать в Тирасполь, куда немного позднее предполагал приехать и Ларионов. Это было первое путешествие на юг для нас обоих. Ларионов и Гончарова провожали нас на вокзале и после последних приветствий и шутливых пожеланий, поезд отошел от Москвы, и мы расстались с нашими друзьями в надежде вскоре встретиться с ними на берегу Днестра.

Этой надежде не суждено было осуществиться, так как дела и обстоятельства заставили их прожить лето в Москве».

«Эту поездку, первый мой самостоятельный выезд из Москвы я совершил в обществе самого близкого в то время моего друга Вяч. Вяч. Левкиевского. С ним я познакомился при поступлении в Училище Живописи, и это наше знакомство быстро перешло в дружбу. Мы подружились, будучи мальчиками 14-15 лет (он был моложе меня на год). Я часто стал бывать у него на Пименовской улице в очень своеобразном и оригинальном доме, как была своеобразна и вся их семейная обстановка. Его отец, по-видимому, из бывших семинаристов, так как исполнял роль причетника при каком-то храме, весьма удачно вел дела по приобретению и перестройке небольших домов, которые он закладывал, и на эти деньги, продолжая перестройки и достройки, приводил их в более выгодный и доходный вид. Продавая их и на эти деньги покупая новые, он, благодаря своему деятельному и расчетливому характеру (к тому времени, как я узнал, Славик являлся уже собственником 8 или 9 доходных домов, заселенных мелкими квартиронанимателями). Как люди, обычно достигавшие благосостояния своими собственными усилиями, он был большим оригиналом с чертами некоторого самодурства. Одним из его желаний было видеть своего младшего сына архитектором, в чем он и преуспел, несмотря на проявленное Славиком желание быть живописцем. Мать его, тихая ласковая женщина, очень стеснительная и робевшая даже нас, юношей, посещавших их дом. «Слав Славич», как называл его Ларионов, был тоненький, немного сутулый мальчик с нежной кожей лица и рук, с голубыми прозрачными глазами, мягкий по характеру, скромный и тихий по поведению, однако внутренне очень живой, восприимчивый и способный разделять и развивать даже до крайних пределов те интересные впечатления, которые с таким изобилием давало нам искусство и наша совместная жизнь в то время. Тихая, ясная гармоничность его характера находила отражение в его таланте: спокойная ритмичность его рисунков, всегда лишенных внешней академической выправки, подражательности, шаблона, нравилась всем его товарищам, а в моих глазах приобретала ту таинственную силу, которая действительно присуща всякому непосредственному творчеству, возникающему из души, способной созидать собственной своей силой. Даже классные его рисунки (с гипсов или с натуры) носили характер какого-то особого изящества и прелести, отдаленно напоминая рисунки Леонардо. Всегда своеобразные эскизы моего друга казались мне вдвойне необыкновенными в силу противоположности наших художественных темпераментов и превосходили по своей уже определенной индивидуальной зрелости.

Я очень хорошо помню сейчас его эскизы (акварели), изображающие отдыхающего путника в лесу, группу средневековых музыкантов, московский пейзаж с домиками и вывесками, Благовещение в духе раннего Ренессанса (написано на доске с круглым окном из цветных стекол посередине; цвета также, как и рисунок, отличались целостностью и благородством, действовали, как действительная правда и прелесть искусства).

Для развития его дарования в это время было благоприятно, и то обстоятельство, что он легко находил элементы, его укрепляющие, в формах искусства старого нидерландского и немецкого Возрождения, которым он в это время был увлечен… с той ясной радостной последовательностью, которая сама по себе дает художнику уверенность в том, что он идет по верному пути к действительной цели. Этот этюд, долго сохранявшийся, но потом исчезнувший при переездах, очень нравился П. И. Бромирскому. Эта работа, не подражавшая никому в особенности, так как сильнейшее, что в ней было – это воздействие самой природы, совершенно импрессионистична в действительной закономерности этого слова. Это была «светлая живопись», несомненно, подсказанная импрессионизмом и, может быть, в большей степени одним ранним этюдом М. Ф. Ларионова, висевшем в Третьяковской галерее, так как «импрессионизм» в широком смысле был нам еще незнаком….

… «Из Тирасполя Славик уехал раньше, я возвращался вместе с Фабри.

Зимой 13-14 гг. была устроена выставка «№ 4». Славик почти не участвовал, не хватало у него что ли энергии, я не знаю, что такое».

(24 марта – 7 апреля 1913 г. Б. Дмитровка, 11. Худож. салон)

106. Парикмахер. Кавказская вывеска (собств. М. В. Ле-Дантю)

«Лучисты или футуристическое построение «Города в огнях» С. Романовича. Целая комната Чекрыгина – живопись в иконном стиле»…

«Зимой 1913-1914 годов была устроена выставка «№ 4». Вещи Ларионва на этой выставке были очень интересными: лучистые, написанные необыкновенно яркими красками, наверное, анилиновыми, некоторые во всяком случае. Делалась масса из окрашенного папье-маше и накладывалась нужным образом на холст, так что вместе с живописью получался нужный рельеф, но были и написанные маслом вещи. «Море» было – гармония красного, синего и белого, очень красивое. Посередине висела «Весна» – цветущая женщина – лучистая, футуристическая что ли? Еще были примитивные головы.

На этой же выставке была целая стенка Чекрыгина – красивые работы, похожие немного на Пикассо, Греко, Сезанна, только красивее их, пожалуй. В некоторых из них достигал очаровательной красоты.

А у меня были некоторые вещи футуристические, между прочим, «Военный оркестр», а потом «Завтрак» и несколько лучистых, совершенно отвлеченных вещей, из них «Город ночью». Некоторые из них понравились Ларионову и Чекрыгину.

Футуристические вещи были куплены каким-то Морозовым и другие – каким-то инженером, потому что в них были какие-то эмоции, они интриговали в сторону каких-то настроений, я думаю, а там, где интерес был на стороне живописи, так и не купили. Потом эти работы долго функционировали где-то. Однажды их приняли за вещи Северини – итальянского футуриста, какие-то музейные работники меня запрашивали…»

Господину директору Училища Живописи, Ваяния и Зодчества

Имею честь покорнейше просить Вас ходатайствовать перед Советом преподавателей о переводе меня на первый архитектурный курс.

Документ не датирован. Однако, судя по аналогичному прошению В. В. Левкиевского, от 27 марта 1914 г., может датироваться тем же временем.

Каталог выставки «№ 4» «Москва. Выставка картин: футуристы, лучисты, примитив. 1914». М., 1914.

«35 ученическая выставка училища Живописи, Ваяния и Зодчества не выше среднего уровня. Вполне приличные и часто удачные пейзажи и натюрморты представлены на ней в подавляющем большинстве; немногие портреты и рисунки – слабы; жанры – грубы и неумелы.

Среди огромного количества экспонентов наберется до десятка более или менее определившихся, известных по другим выставкам. Новым и заметным выступает РОМАНОВИЧ (вне каталога). В его работах заметно сильное влияние Брегеля, что не лишает их, однако, своеобразного чувства действительности и серьезного наблюдения природы...»

Демобилизован как единственный сын у престарелых родителей.

учился с С. М. в МУЖВЗ на живописном отделении в головном классе

Параллельно ежемесячно профессура устраивала просмотры композиций на свободные и заданные темы. За лучшие давались премии.

Помню работу С.М. «Христос и Никодим» 1913 или 1914 г.

Он считался хорошим рисовальщиком, и преподаватели ставили его в пример другим студентам.

Рисунок преподавался по вечерам при искусственном освещении, а живопись – днем. Весь день можно было заниматься живописью. Рисунок начинался с 5 до 7 вечера. Преподаватели были в основном из «СРХ», кроме Милорадовича, Касаткина и Корина, которые состояли в Товариществе передвижных. Преподавателей можно было назвать представителями «русского импрессионизма». Они писали мазками, а С. М. писал маленькими колонковыми кистями и очень точно вырисовывал глаза с бликами и ресницами. Поэтому они сочли, что ему надо подучиться живописи. Итак, в головном классе мы учились вместе по рисунку и живописи, а в фигурном – только по рисунку».

Я помню живопись Сергея Михайловича с тех пор, когда он учился в фигурном или головном классе. Его особенностью тогда была «установка» на передачу цвета не одним компактным пятном, а пятном, состоящим из множества играющих между собой, прыгающих гармоничных цветов. Поэтому его живописная техника основывалась на динамичных раздельных мазках. Его живопись шла не от рассудка, а от эмоций, и это качество он сохранил и в позднее время.

Он не был постоянен в своих исканиях, были у него и смены периодов. Было время, когда он любил раннее Возрождение – ведь раннее Возрождение тоже разнообразно – есть Пьеро делла Франческа, есть Мантенья, есть Ван Эйк… Он же любил ранние примитивы…

Его товарищами были Славик Левкиевский, Былеев-Успенский, Сережа Лавров… Помню одну голову работы Сергея Михайловича – портрет какого-нибудь официанта: мало интеллектуальное лицо, но в крахмальном воротничке, на котором была очень заметна запонка, которую Романович очень тщательно сделал.

Сергей Михайлович сильно уходил от натуры в цвете. У него не было качества натуралистического видения.

Еще помню в классах его какую-то живопись на религиозную тему, кажется, что-то с Христом, которая выпадала из выработанного характера живописи для Училища живописи того времени (и по технике, и по цвету), из-за чего, кажется, он даже остался на второй год в головном классе… Сергей Михайлович был по характеру очень живой, экспрессивный. Его сдерживала дисциплина, которая была на уроках, но как только звонил звонок, он давал волю своему буйному темпераменту. Его жертвой большей частью становился его друг Былеев-Успенский («Былюшка»), по характеру совершенно противоположный, тихий малый. Сергей Михайлович схватит Былюшку и давай трясти. Тот вырывается – и по партам. Такой был грохот! Я помню одну работу Сергея Михайловича – «Военный оркестр». Композиция в квадрате, выполненная в золотистой гамме. Духовые инструменты, трубы (людей я не помню) и от них расходятся сферические лучи, раскинувшиеся по плоскости квадрата».

Отъезд М. Ф. Ларионова и Н. С. Гончаровой навсегда из России.

«Я был в то время учеником Училища живописи, ваяния и Зодчества. Году в шестнадцатом или семнадцатом (еще до революции) я неожиданно для себя увидел неожиданную выставку. Это были работы одного из учеников старших классов – Сергея Романовича. Выставка была расположена в небольшой комнате около буфета; может быть, даже и в двух комнатах, точно сейчас не помню. На стенах лентой прикрепленные к планке на уровне человеческого глаза висели картины. Их, очевидно, было штук 40-50. Размером они были небольшие, приблизительно по 30 на 40 см, по 50 на 50 см, может быть и по 60 на 70, но не больше. Это была, очевидно, выставка-экспромт. Обычно такие выставки в Училище не допускались. Висела она недели полторы-две, как мне помнится.

Живопись эта представляла из себя несколько абстрактные композиции из кривых линий, пятен, но не геометрических, как у Кандинского или Малевича. Живопись была скорее плоскостная, чем объемная, но пластическая и очень тонкая, написанная по темному фону светлыми тонами.

Меня эти картины поразили и были откровением, так как я ничего подобного раньше не видел в стенах Училища, да и на выставках того времени. Были они не яркие: темно-серые, черные тона, может быть, и синие, а также золотистые, глухо-зеленые, светло-серые. Написаны, очевидно, на картоне или фанере. Поверхность гладкая (блестящая).

С тех пор я заинтересовался Романовичем. Я постоянно наблюдал его издали в окружении других студентов. Они горячо говорили об искусстве, спорили, философствовали; видно было, что Романович – человек большого интеллекта. С ним лично я ни тогда, ни позже знаком не был.

Российская Федеративная Советская республика

Дано Свободными Государственными Художественными мастерскими Сергею Михайловичу Романовичу в том, что он по искусству прошел в бывшем Училище Живописи, Ваяния и зодчества курс, установленный для получения звания учителя рисования и может быть рекомендован на должность руководителя при занятиях рисованием и живописью как опытный работник.

Уполномоченный по делам Мастерских (подпись)

Преподавание в студии московского Пролеткульта

«Я, Виктор Киселев и Завьялов в 1918 г. в свободных Мастерских занимались у Татлина. Виктор познакомил меня с С. М., и он стал заходить к нам в мастерскую. Он же занимался у П. Кузнецова».

Участие на выставке, организованной Наркомпросом

Билет № 49655, выданный Воронежским Губ. Отд. Союза Раб. Иск. В 1919г.

Дружба с художником и скульптором П. И. Бромирским, о котором впоследствии С. М. Романович напишет воспоминания.

П. И. Бромирский (слева) и С. М. Романович. 1918 г.

1 Гос. Выставка Искусства и Науки. Казань, 1920.

Ульяновск (Художественный музей)

Композиция, 49,3+51,6. На обороте надпись тушью: 11,5+11,,25.

Поступила из ГМФ. Работа 17-20 гг. Дублирована. Музейщики предполагают, что подпись отсутствует.

Живопись крайне темная. Сближенные цветовые отношения. Угловатая по рисунку. Глубокая и красивая живопись, как бы построенная на градациях черного.

Женщ. – лилово-сизые, розоватые, красно-коричневая рубашка.

С февраля 1920 г. по апрель 1922 г. состоял руководителем мастерской живописи и рисования в Высших Государственных Свободных Воронежских мастерских.

Открыта в 1920г. в Пбг. В залах об-ва им. А.И. Куинджи (Гоголя, 17).

См. Художественная жизнь. «Жизнь искусства», Пг., 2-4 апреля 1920 – 3 мая

«Когда я училась в Училище живописи в Москве, я… знала Сергея Михайловича как интересного художника с четко выраженной индивидуальностью, что выделяло его из общего круга учеников. Поэтому когда Наркомпрос поручил мне организовать в Воронеже художественные мастерские с преподавателями разных направлений по системе А. В. Луначарского, то мой выбор пал на С. М. Романовича, имевшему к тому времени выставочный стаж (1919г). Романович тогда приглашения не принял… Романовича я пригласила как представителя «средней группы»… По сюжетам мы эту группу называли религиозно-мистической, а их выставки – «лампадками». В Училище я слышала о нем очень хорошие отзывы как об одном из наиболее интересных учеников.

Приехав в Воронеж, Сергей Михайлович… был почти при смерти, однако его спасло семейство Крутиковых, взявшее к себе и выходившее Сергея Михайловича. Особая заслуга в этом принадлежит матери Георгия Тихоновича Крутикова, который был студентом Сергея Михайловича, Анне Теофиловне».

С Сергеем Михайловичем мы познакомились весной 1920 года после его выхода из больницы. Он приехал в начале 1920 года в Воронеж, по дороге из Москвы заразившись сыпным тифом. Ехал он долго, чуть ли не две недели и по приезде попал в больницу. В это время ему оказала помощь семья архитектора Крутикова. Георгий Тихонович Крутиков тогда был молодым человеком, и они вместе с матерью носили ему что-то в больницу и поддерживали его как до болезни, так и после – возможно, что он к ним вначале приехал, и уже потом попал в больницу.

После болезни, длинный и худой Сергей Михайлович появился в свободных мастерских ВОРВХУТЕМАСа. Ему отвели мастерскую, где он должен был преподавать. В то время там было три мастерских – Бучкури, Романовича и Максимова, в них училось человек 75.

Сергей Михайлович занял комнату в общежитии, а позже, когда женился, получил еще две комнаты для семьи, с ним жили тесть и теща с сыном, и жена с ребенком.

Женится на своей студентке Татьяне Георгиевне Семыниной.

Маковец. 1921 год. На фотографии слева направо:

в первом ряду: (сидят): Е. Машкевич, И. Завьялов,

во втором ряду: (сидят): К. Кадлубисский, А. Шевченко, С. Герасимов,

в третьем ряду: (сидят): В. Пестель, С. Романович, Н. Максимов,

в верхнем ряду (стоят): Т. Романович, Л. Жегин, Ястржембский,

16 ФЕВРАЛЯ 1921г. ОБЪЕДИНЕННАЯ КОМИССИЯ, заслушав выдержку из протокола экспертной и научно технической комиссии, постановлено:

картину художника Романовича «Притча о виноградарях» признать по выполнению экземпляром, желательным для пополнения коллекции нового искусства Губ. Музея. Просмотрели означенное произведение и имели суждение о цене означенного произведения. Представитель музея с предложенной оценкой в пятьдесят тысяч руб. согласился. Представители ИЗО и худ. Мастерской нашли эту расценку пониженной, представитель Рабиса присоединяется к оценке в пятьдесят тысяч, представитель из Профсовета представил следующее мотивированное заключение: в виду полученных разъяснений от коллегии Воронежского Губ. Музея, что картина Романовича «Притча о виноградарях» является образцом нового искусства и за неимением таковых в музее является желательным для приобретения в музей, представитель отд. нормирования Губ. Проф. Совета с своей стороны препятствий к оплате в размере 50000 руб. не встречается, но находит, что произведение т. Романовича не достаточно ярко выражает смысл идеи, положенной в основу этой картины.

состоял в качестве преподавателя, профессора живописи и рисования в Московских Высших Художественно-технических мастерских.

«…В Мастерских беспощадная тирания производства всякой бездарной макулатуры. Учащиеся принижены и забиты мелочной требовательностью и совершенно обезличены в массе. Наверху всякие спекулянты и пристава от искусства, делатели карьеры и приобретатели пайков… а одним словом, сволочь, с которой на горе и стыд приходится считаться…»

«С 1923 года Сергей Михайлович не стал преподавать в Московском ВХУТЕМАСе. Он ушел оттуда из-за полного расхождения в оценке способностей и успеваемости студентов с деканом В. А. Фаворским…»

Московские Выс. Гос. Худ-технические мастерские просят жилотдел закрепить за профессором Романовичем С.М. занимаемые им помещения в доме Жилищного Товарищества по дому № 14 на Маросейке в кв. № 3, входящей в Жилотдел в порядке 10% нормы, т.к. переселение т. Романовича отразится на начатой им работе в мастерской и технически совершенно невозможно.

Выход в свет Журнала Искусств «МАКОВЕЦ». М., 1922, № 1

Первая выставка картин союза художников и поэтов «искусство-жизнь» («Маковец»). Открыта в мае 1922г. в Москве в Музее изобразительных искусств.

Романович является членом Правления Союза художников и поэтов.

Художник СЕРГЕЙ РОМАНОВИЧ в ЖИВОПИСИ и СЛОВЕ