Художник СЕРГЕЙ РОМАНОВИЧ
в ЖИВОПИСИ и СЛОВЕ

28.

<…> У меня маленькая неприятность: сейчас чувствую недомогание и хотя приехал в Москву, но работать не мог. Я думаю, что это – малярия, вероятно, от переутомления, или немного простудился, когда ночью мылся наружи. Целую тебя крепко, крепко, жалко и тебя и Тату, может, что-нибудь и устрою. Только бы мне довести дела до конца. <…>

1938 или 1939 г.

29.

<…> Хотел бы тебя обрадовать какой-нибудь хорошей вестью. Писать одно и то же и все о беспорядочных и неприятных вещах уже не поднимается рука. Однако, нужно, так как думаю, что ты станешь беспокоиться, долго не получая денег. Сегодня Рустим сказал, что, будто, деньги пришли, но Шафиев по телефону с нашим делопроизводителем сказал, что беспокоит запутанная отчетность и так далее. В. Анд, поехал сегодня к нему. Как там у них устроятся дела, и сколько получу и когда, не знаю. Что касается Райсовета, то и там все откладываются дела и хотя я бываю там каждый день, но еще не получил окончательного ответа. Есть вероятность, что дело с портретами будет отклонено, так как денег у них в обрез. Завтра в четыре часа я узнаю об этом окончательно. Вот видишь, как все это не ладится. Что касается Спартака, то это будет известно <неразборчиво> в первых числах октября. Знаю, что ты без денег. Думал послать тебе побольше, но сейчас и мало не могу. Несмотря на все сомнения, думаю, получу все же на днях, и первое что – отдам Марине. <…>

1939? г.

30.

2 ноября, семь часов вечера.

<…> Сегодняшний день, наконец, принес долгожданную перемену: 1) В Райсовете начинаю завтра писать портреты и 2) Завтра обещают энное количество денег из Азербайджана, но обещают совершенно положительно, во всяком случае хватит рассчитаться с долгами и прожить некоторое время с вами. Деньги или вышлю завтра телеграфом или передам Ире, которая собиралась приехать к тебе 4-го. Раньше 6-го я никак не смогу: задержали сильно работу, и остается очень мало времени. Придется, вероятно, писать и ночи, чтобы сделать все в срок, то есть, к шестому. Ну вот, наконец, мы с тобой заживем вместе, и будем коротать дни, которые кажутся с тобой короче и светлей. Но какой тяжелый изматывающий период я пережил и переживаю вот третий месяц! Вперед наука: нельзя оставаться без денег совершенно в надежде на получки и так далее. Должна быть сумма, которая должна считаться абсолютным нулем. Она должна быть достаточно крупная, чтобы вне всяких сомнений можно найти, и не спеша работу и пр. всячески нужно устроить, чтобы была какая-то основа более уверенной и спокойной жизни, так как повторять такие <неразборчиво>, как только что миновавшие или, вернее, уходящие не хватит ни сил, ни нервов, ни здоровья. О какой же работе в таких условиях может быть речь, или вообще о жизни? И все, что нужно, надо сделать и принести даже известные жертвы. В Москве грязь и сырость. Я провожу все дни в хождениях. <…> Теперь я чувствую, что мы, наконец, заживем, как следует, и дело пойдет. Наш священный семейный огонь вспыхнет ярче. Пенаты будут весело оглядывать нас. Растения, воздух, вода будут охотно приносить плоды и благоприятствовать нам. И мы украсим наше жилище цветами. <…>

1939 г.?

31.

<…> Ты ждешь денег и, наверное, сидишь без копейки. Я тоже пью до последней капли эту горькую чашу. Сегодня опять ждали Ш-ва, который поехал, но ни его, ни денег так и не дождались. Как это неприятно и даже непереносимо, ты можешь себе представить. Был на Арбате и сказал Марине, что деньги задерживают. Это ей, по-видимому, было неприятно, а в сто раз мне. Завтра буду звонить в Спартак. Я получил предложение преподавать в Арх(итектурном) инс(титуте) с какой-то группой один раз в шестидневку, но по три часа. Я рассчитал, что выйдет 240 руб. в месяц. Послезавтра пойду в первый раз. Что делать, хоть что-нибудь. Состояние у меня скверное. Я очень беспокоюсь за вас и сделать ничего не могу. Если очень плохо –  привози книги и продавай. Я ужасно устал и рад бы написать что-нибудь веселое. <…>. Конечно, все эти неприятности минуют, и вновь проглянет солнце. Однако как это поучительно: чуть ослабишь вожжи в добыче денег, и пошло. Жизнь – действительно пугало, которое гонит в направлении добычи, и мечтательность в этом направлении приводит к большим неприятностям, и все-таки я счастлив тем, что у меня есть слабая надежда в искусстве и тем, что есть у меня ты, моя чудная, прекрасная, которую я так люблю, которой так радуюсь. Может поживем еще с тобой, и мои глаза будут тебя видеть и следить за каждым движением, упиваясь, наслаждаясь тем элементом, в котором ты живешь. И здесь же будет прыгать и солнечный зайчик Татик. Прожить только это ужасное время, которое все-таки не так плохо потому, что не безнадежно. Безденежье – ведь это пустяки. Деньги должны быть и будут. Думаю, что тебе очень трудно с Наташей и как бы я рад был с ней сидеть. Так это и будет. Не печалься, моя милая, любимая. Я приеду скоро, и мы станцуем танец веселых слонов. <…>

1939 г. <?>

32.

<…> Как давно тебя не вижу, как по тебе скучаю. Я хожу здесь и у меня чувство, что я оставил какую-то свою настоящую жизнь, светлую, где все мое настоящее, где даже сквозь туман светит солнце, где лето и зеленеют деревья, где поют птицы, где даже мухи служат украшением, вроде маленьких мелькающих зайчиков или, что вернее, маленьких порхающих бегемотов. А здесь – тень тени. Аид, где нет даже тени Ахилла, а встречаются больше души спутников Одиссея, превращенных в свиней злой, но проницательной волшебницей. Эти тени бранятся, весьма сильно толкаются и отдавливают ноги. Пишу тебе из Сумрака, пишу туда, где моя любовь и настоящая жизнь. Милая, милая, как бы я хотел иметь власть перенестись к вам, поцеловать моих Кисоньку и Наташеньку. Но половина госпожи Музы еще не написана, показался лишь ее лоб и глаза, павильон, мостик и двадцать деревьев ждут ударов маховиков и ручника. Приехавшие азербайджанцы требуют новый эскиз, я не смог приехать, так как хожу через ночь на работу, а в промежутке занимаюсь Джокондой. <…>.

1939 или 1940 г.

33.

Дорогая Кисонька. Как быть? Я в отчаянии. Сегодня обнаружилось, что вышли какие-то беспорядки с договорами и расписками с Азербайдж<аном>, и Шафиев даже не привез. Будут отправлены новые договора в Баку, и тогда получены будут деньги. Это верных две недели. Сейчас звонил в Спартак, там тоже просят подождать две недели или к концу месяца сдачи отчетов, собрания и еще что-то. Сегодня преподавал первый раз, заработал 60 руб., 28 их получу. Но это – капля в море. Главное, наверное у тебя – ни копейки и ты ничего не пишешь, и еще долг Марине. Но если вопрос о хлебе, то привози книги Шекспира и продавай. Книги – дело наживное. Сейчас десять часов вечера и в Почтамте гонят. Я пришел с занятий, ждал вести от тебя, но нету. Но все переживем, моя милая, дорогая, лишь бы вы были здоровы. Тушат свет и честью просят. <…> Занять негде. <…> Продавай книги. <…>.

1938? г.

35.

Дорогая Кисонька. Сегодня, восьмого, я узнал, что ты уехала, и тебе было трудно с вещами. Жаль, что ты мне ничего не сказала. Мое желание видеть тебя и Тату постоянно, но таким образом, чтобы я действительно мог вас видеть, а в М<оскве> это почти невозможно. Я думаю, что самое главное – тебе упрочиться на Ил<ьинском> П<огосте>. Я получу работу, которую бы можно делать там, и ты меня не выгонишь оттуда. Боги мои! Как я хочу взять кисти в руки!  Настанет ли, наконец, это время? Сегодня я отвез два пробных рисунка к Спартаку. Редактор сказал, что видны руки художника, но как будто ведутся уже переговоры с Вышеславцевым, тем художником, который иллюстрировал издание у Вити. Я его знаю, ловкого, и это меня беспокоит. Будет известно после консультации и совещаний, результаты тринадцатого. Эта работа хороша тем, что ее можно делать в Ил<ьинском> П<огосте>. Сегодня я встретил одного худ<ожника>, кот<орый> делает копии с картин в ЦБ маст. Он говорит, что там есть работа. Ты очень хорошо сделала, что уехала и. заняла денег. Лишь бы был постоянный приток денег и не было бы простоев, которые почти неизбежны при временных заработках, особенно в том случае, если не живешь постоянно в М<оскве>. <…> Я сейчас живу, буквально считая гривенники. <…>

1938 или 1939г.

36.

<….> Сегодня подписал договор с театром, и сегодня же в ночь начнем работать. Сейчас зайду за красками Целую тебя и Наташу крепко, крепко, хотел бы вас обнять и согреть, отогреть от этих холодов. <…> Сейчас – за красками в МОСХ, потом на урок. К 12-ти – в театр.

1938 или 1939 г.

37.

<…> Поздравляю тебя с днем, с которого солнце начнет вновь к нам приближаться. Я так его ждал, теперь начнет становиться все теплей, все светлей, а там набегут ручьи, растают снега, прилетят птицы, проснувшаяся земля вновь оденется цветами и травами, и мы, если будем живы-здоровы, пойдем гулять, дышать под солнечным теплом. Вчера провел первую ночь на работе, незнакомой и весьма трудной физически – щетками растирать масляную краску по бязи, а так как размер холста 7х5, то это тяжело. Сегодня иду вновь, но очень разбитый. Эх, годы! Раньше это было все легче, к тому же в театре очень дует <…>. Через два дня солнышко протянет нам свой первый новый луч. <…>

1938 или 1939 г.

Дорогая Кисонька. Посвящаю тебя в свои производственные дела. Взялся за декоративную работу в театре. Нужно сделать ко 2-му марта, считай к 5-10-му, результаты такие же, как и предшествующие (приблизительно). Кроме того пришли Азерб<айджанские> эскизы, и скоро мне придется их делать, таким образом, как приехал, так и попал в толкучку. Картину не приняли и теперь мне ее тащить обратно. Ира мне сказала о фортеле М<арии> Арт<емьевны>. Я схожу к юристу (тьфу!) и узнаю, как обстоит дело с правовой стороны. Во всяком случае, надо ей сказать, что <в тексте зачеркнуто – Н.Р.> может ли она ставить такие условия, будет решать суд. Прибавить можно 20 рублей, заключив договор, и баста. Скучаю здесь и страдаю, но нужно терпеть до конца. Все же будут какие-то перспективы на жизнь с вами и работу. Если выберу денек, приеду к вам. Сегодня не могу, так как работаю в театре <…>

39.

<…> Если сможешь и найдешь время, купи в музее Изящных искусств репродукцию моего рисунка, кот<орый> находится в музее Ленина. Они, эти снимки, продаются на выставке фото. Я думаю, можно также достать в муз<ее> Ленина. Я писал, кажется, об этом в письме. Комиссию я не жду, так как эти обещания проблематичны <…>

1938 г. <?>

40.

Дорогая Кисонька. Вчера не мог выбрать минуты времени – с утра до вечера работал в мастерских (нажимают и нажимают), а с 10 с большой спешкой отправился в театр, откуда вернулся в восемь утра к К<атерине> С<тепановне> и поднял с «своей» кровати Кирилла, который назначен военврачом в Кунцево на 45 дней. Он уступил мне место безропотно, и я проспал до 11-30. Сейчас пишу письмо, потом звоню Ире, потом куплю что-нибудь для вас. Ах, с какой бы радостью я отправился к вам, посмотрел бы, расцеловал бы Кисаду и Татуту, но сегодня вечером – опять театр, который задерживаем, а теперь юный. Это постановка весьма сложна и гораздо более нудная, чем простая. Я взял у Машк<евича> одну вещь сделать повтор его картины за 21,5. Когда все это я сделаю – не знаю, но сельск<ое>  хоз<яйство> нажимает весьма серьезно, придется по ночам, неуд<обен> и размер (21х 23), большой. Но все-таки это имеет некоторые перспективы. К несчастью, чувствую себя плохо, и опять постоянно болит затылок. <…>

1938 или 1939 г.

41.

<…> Я сижу с Наташей, держу ее на коленках, а она говорит: «Напиши маме, приезжай скорей с войны». Уже много дней прошло, как нет от тебя никаких вестей, и я и К<атерина> С<тепановна> очень беспокоимся. Наташа говорит: «Напиши, что Наташа хочет поскорей увидеть, и чтобы ты привезла фарфоровую книжечку и стекло, чтобы красиво было смотреть <…>. Я тебя видел несколько раз в больнице во сне и один раз с какой-то цыганкой- девушкой. Ты, как водится, была необыкновенно причесана. Я, чтобы тебя развлечь, стал рассказывать историю, как одна прежняя дама полюбила цыгана, и постепенно лица рассказа стали живыми и стали действовать сами. <…> Я был так уверен в том, что ты приедешь, что купил два билета на 18-е число, кажется Чайковский, шестая симфония, Франческа да Римини и Щелкунчик. Ты можешь представить, как грустно было мне идти одному, с кем-нибудь я не хотел  идти. Ты, мой сердечный неизменный друг, была в моих мыслях. Франческа и Щелкунчик меня очаровали, но Шестая – нет. Я не дошел, или мне кажется, он не симфонист, так как мысль, в ней лежащая, неопределенна в своих формах как идея действительно сущая, реальная. Но мы об этом поговорим. Но как мастер программной музыки и музыкальных переживаний он очень силен, прямо великолепен. Приезжай же, свет моей души, мы будем слушать чутким ухом чудесные звуки. <…>

1940 г., март.

42.

14 окт.

<…> Утром доделывал <неразборчиво> рисунок и сейчас только что приехал в М<оскву>, еще никого не видал. Покамест я – еще чистый лист, хоть и серой бумаги, которая через день-два покроется помарками, кляксами и различными <неразборчиво> надписям. <…>

1940 г.

43.

<…> Я купил Вл. Соловьева восемь книг и Як(ова) Беме, будешь читать вечером, сидя со мной рядом. <…>

1940 г.

44.

<…> Что тебе написать о себе? Все то же: ужасно устал, болит голова и ужасно тоскливо. В театре идут просмотры. Таким образом, с ним покончено (почти, так как могут быть кой-какие доделки), остается получить. Теперь мне предлагает Женя сделать повтор его картины. Дело в том, что негде, и так как параллельно приходится делать здесь, на Рождественке, не могу уехать в Ильинский. Вчера прошел слух, не знаю, верный ли, что Азербайджанские планы отменяются и то, что мы хотели делать, тоже. Все возможно, не знаю, горевать ли: с одной стороны плохо, так как главный материальный расчет был на них, но когда подумал, что еще несколько месяцев так существовать, то радуюсь. Я поговорю с Лиз<аветой> Викт<оровной>, может она пустит занять ее комнату скверной живописью на две недели. Если кончится Азербайджан, то все станет легче. <…> Вечная спешка и спешка, вчера была еще ночь без сна. А. Толстой, чья пьеса, недоволен режиссером и актерами, и все в театре бегают. <…>

NB. Мне достали десять метров белой материи <для живописи – Н.Р.>

1938 или 1939 г.

45.

<…> Я сейчас работаю и днем и вечером и чувствую себя, по-моему, лучше, чем летом. Сегодня колол и таскал дрова и с удовольствием, и устал не очень. Это все от того, что я избавлен сейчас от курения и делаю гимнастику <…>. Сегодня приходил Македон за деньгами, я сказал, что нет. Потом пойдут молочницы, квартиры, няньки и ctr. Брр… Надежда у меня на Женю. Как только картину отправлю, постараюсь изо всех сил заработать. Наверное, что-нибудь заработаю. Не может быть, чтобы ничего не заработал, а может быть, и за картину еще заплатят. <…>

1938 или 1939 г.

46.

<…> Заходил в консерваторию, и билетов уже нет. Вообще живу здесь скверно и вся надежда на тебя. Что-то плохо в королевстве Датском. Будешь ли ты слушать Эгмонта девятого числа? На всякий случай купил билеты. Дорогие мои, милые, когда же вы меня освободите от этого Вавилона и служения Маммону? Когда же я буду с вами? Как ошибаешься ты, думая, что я здесь что-нибудь имею и получаю для себя хоть малость каких-нибудь удовольствий. Я чувствую (себя) скверно, почти всегда в тоске и думаю, только (бы) сил хватило дотянуть до чего-нибудь. На 1 Мая постараюсь приехать, но приезжать на один-два дня – только себя расстраивать, да и тебя выбивать из колеи. Когда же мы будем вместе, все это <неразборчиво>  дальше и дальше. <…>

1939 или 1940 г.

47.

<…> Мы наверняка соберемся вместе, то-то будет радость и топот, то-то будет пляс и визг. Ты – умница, замечательно сохранила мои работы и упаковала: все в целости и прекрасной сохранности. Я разбирал ящики у Маруси и все тебя хвалил и мысленно тебя целовал и обнимал. <…> На Погосте чудно, весна так и звенит, спокойствие и очарование природы; но есть совершенно нечего, здесь нужно долго стоять по утрам, чтобы достать сахар, масло или крупу, да я еще и слаб претерпевать эти разъезды и стоянки, и битвы в магазинах. <…>

1940 г.

48.

<…> Если б ты сумела записаться на газету, здесь отказывают в «Правде», скандалить нет у меня сил. Мой мосховский билет № 392. Ты можешь взять справку, Ермолаевский, 17. Я имею право на газету. Телефон НДМ 108-85, Екатерина Александровна Звенигородская, зав. Худ. Отделом. <…>

1937 или 1938 г.

<…> Пишу Жене с просьбой денег; не знаю, как у него. Если не получу – не знаю, что и делать. Так Новый Год мы встречаем не блестяще. Если сможешь где занять, занимай. <…> Сегодня пошел уже поворот на весну, мы вступили в солнечный прилив.  Еще бы! Три месяца холода, а там и весна и нежное голубое небо, и весенний воздух, и травинки, и листочки, и жучки и бабочки и червячки… и мухи. <…>

23 декабря 1937 г.

51.

<…> Сплю 2-3-4 часа на маленьком деревянном диване и ноги на стуле, под головой кисти. Это пустяки, не могу хорошо делать – это худо: толпы людей в коридоре, где работа. Это еще хуже. Морально плохо: все кончится послезавтра, 5-го крайний срок <…>

1938г.

52.

Дорогая Кисонька!

Я здоров. Сегодня отнес во Всекохуд(ожник) картину и выяснил, что 25-го просмотр не состоится. Завтра, или послезавтра выеду в Л(енинград). Грущу  в М(оскве) по Ил(инскому) П(огосту), по вас, души моей царицы, по писчалкам и недосыпкам, по грустилкам и «кловунадам», по мамам и дочкам. От вас ничего не получал. Запирайтесь на ночь, гуляйте, отдыхайте и пользуйтесь осенними теплыми днями. <…>

1938 г.

53.

<…> У Наташи корь. Сейчас уже лучше, хоть одна железа распухла, t постепенно понижается и сейчас уже в среднем 38 с небольшим; и то это от распухшей железы. Это сказал врач, очень симпатичная женщина, чтобы меня, как сказала, успокоить. Пиши чаще. Пиши. Она меня сегодня пустила в палату, и я полчаса просидел с Наташей. Она сидела и свивала бинт, была смущена вначале, а потом стала улыбаться, просила рассказать Щелкунчика, что я  и сделал. <…> Сегодня должен получить деньги. Как тут с кем расплачусь и отдам шить пиджак и, главное, брюки, так как пришли в совершенно негодное состояние, мешающее общежитию. <…>

1940 г.

54.

2 января. <…> очень спешу, рискуя большим скандалом. Работаю в помещении театра, где 4-9 градусов. Обертываюсь газетой, что рекомендую и тебе, особенно для ног. <…>

1940 г.

55.

9.5.

<…> Пишу тебе из Баку. Здесь я чувствую себя неплохо. Новых впечатлений очень много. Очень не высыпаюсь, так как дел, хлопот и встреч очень много. Сегодня тронемся на машине в окрестности. Рубашки твои мне впору и белые штаны мне скрашивают жизнь. Я тебя все время вспоминаю, боюсь только, что денег тебе не оставил. Это меня тревожит. <…> Уже несколько раз я был на берегу моря, а вижу его из окон гостиницы. Первый раз  около Дербента я выскочил из вагона и побежал к морю, рискуя опоздать назад. Я схватил горсть мокрого песку, а волны набегали с пеной здесь с шумом. Я видел первого человека с кинжалом, впрочем, он был и последним. Видел черный хребет, снежные вершины, рисовые поля дают <неразборчиво> инжир, айву. Цветут гранаты и прочее. Но впереди, говорят, вещи еще более интересные. Но себе не принадлежишь, и поэтому все это значительно теряется. <…>

1938г.

56.

21 июня

<…> Возвратясь в Баку из странствий по Азербайджану, нашел ожидавшее меня письмо от тебя, моя дорогая, прекрасная, от тебя, которую я люблю всем сердцем. Это письмо для меня – весть о возможной настоящей жизни. Здесь бывают моменты, когда видя очень хорошие горы, леса и реки, однако то, что все это  было смешано с той обстановкой и обстоятельствами, которыми сопровождались, кроме того я чувствую себя плохо, то есть усталым и часто раздраженным и подавленным. Вообще все время не в своей тарелке; мысль о конце меня все время преследует, очень сильно, неотступно. Твое письмо – целебная вода. Относительно приезда трудно сейчас что-нибудь сказать определенно, так как предполагается еще поездка в один район. По-видимому, первого буду в Москве; тогда я расскажу тебе подробно о путешествии. Сейчас я не смогу прислать тебе денег, но через несколько дней, вероятно, получу, и я сейчас же пошлю. Я очень соскучился по тебе и Наташе. Как жаль, я не вижу нас всех вместе; ее же возраст – самый милый и интересный. Я думаю, что сейчас у тебя спешка и горячка и ты очень устала, но скоро уже кончишь и тогда хоть немного отдохнешь. Может быть, и мне это удастся. Поздравляю тебя с окончанием курсов; не гонись, пожалуйста, за отметками, это совсем не нужно (последнюю фразу я дописываю, лежа на постели в номере, а все перед этим написано в выставкоме, на людях и потому беспорядочно) <…>. Завтра пойду рисовать нефтяные вышки, если дадут разрешение, а послезавтра выезжаем в Кубанский район. Я много курю, кроме того приходится прикладываться к стакану и это причина плохого состояния. Надо вставать и приниматься за дела <…>. Когда буду заниматься живописью и жить нормальной для меня жизнью? Будем ли мы все вместе? Соберемся ли наконец, и я вступлю в права супружества и отцовства? Все же маленькая надежда у меня есть. Она-то и дает силу переживать всю жизненную путаницу и суету. <…>

1939 г. (24.06.)

58.

<…> Все это время провел в диком состоянии рисования для книги, о которой я тебе говорил. Бесконечные поправки и переделки меня замучили. Кажется, эта история приходит к концу. Во всяком случае, часть рисунков утверждена. Просыпался в три-четыре часа утра и с темнотой, с тяжелой головой <…>

1940 г.

<…> Сегодня я работал немного. Сделал копию с Тинторетто «Освобождение». В лодку сходят две женщины – беглянки из башни. Одна, сидя, снимает цепь, другая обнимает рыцаря, который ее встречает и поддерживает. Маленький кусок слева остался недописанным. <Рисуночек пером – Н. Р.>.

Все дело в настоящем счете, все держится на определенных числовых отношениях, и художник должен найти это, ему нужное число в отношении цвета, как и тени; так и конкретно холодного и темного к светлому и теплому. Это и в линиях, и в их связи, и в отношениях форм к глубине. Если нельзя наизусть, то можно иметь в виду эти общие нормы чисел. Сезанн очень хорошо считал, и очень важно вести счет систематически, не прыгая по числам, ряды которых бесконечны. Очень существенно, чтобы система чисел восполнялась постепенно к более совершенным отношениям. Когда я рассматриваю художников – ясно это вижу. В общем, все идет к большому свету, силе отношений и гармонии наиболее универсальной, на границе которой покоятся синий и желтый, но качество нейтральных, степень замутнения – это зависит от чувства художника и его желаний, и именно это создает произведение. Великое искусство счета художник ведет при помощи голоса своей крови, которую он делает способной к суждению. Мысль делает сознательными звездные тельца его крови. И в других отношениях это происходит также. В нашей, по-видимому, власти изменять нашу материальную субстанцию. Как бесконечно искусство! Больше его узнаешь и дальше отодвигаются его границы. А искусство ведь и есть идеи, то есть то что существует. В широком смысле – жизнь есть искусство, а его формы – это существование идей. Понимание искусства – это постепенно приобретаемое умение разбирать, читать эти идеи.То же относится к жизни, и через идеи искусства нам становится понятна азбука жизни легче и полнее, чем каким-либо другим образом, так как в этой области мы имеем хороших учителей. Впрочем, это зависит от склада ума. Мой, а также и твой, способны скорее к такому  способу. <…>

1935 или 1936 г.

61.

<…> Увы! Денег нет. Если у тебя крайность – продавай Соловьева. Да как не крайность – бутылок ведь нет, наверное, нету. О, жизнь, жизнь! Дела становятся очень туги, и трудно набирать деньги, чтобы ездить сюда, а искать дел нужно в Москве. <…>

1937 или 1938 г.

63.

<…> Прости за перерыв в переписке. Так занят, что буквально с ног сбиваюсь, сплю 3-5 часов и утомился невероятно. А, главное, едешь с работы после двенадцати ночи, а иногда и спишь в коридоре, где работаешь. Вчера я был в Д<оме> Кр. Армии: результат неутешительный – должны посмотреть начатую работу, приедут на автомобиле, но я сказал, что их уведомлю, когда можно будет приехать. (Нашелся!) Но на эти деньги расчеты не оправдались: с заработками к Октябрю идет очень туго. Я расклеился сильно и теряю подвижность и способность к такого рода работам. Работаю я один, без Машк<евича>, и там довольно редко бываю. Его выставка еще не открылась. <…>

1937 или 1938 г.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7