Художник СЕРГЕЙ РОМАНОВИЧ
в ЖИВОПИСИ и СЛОВЕ

Как все, которые имеют опору в самих себе и живут своими идеями, всегда новыми, Ларионов создал свой мир, особенный и неповторимый, струны его лиры звучат на новый и небывалый лад. Сколько живописцев жило отзвуками искусства Домье, Дега, Ренуара, Моне, Сезанна и других, ставших как бы нормативами, и сколько их в погоне за оригинальностью и кажущейся самостоятельностью создавало искусство призраков.

Как уже сказано, искусство Ларионова органично, как его натура, и неповторимо, как неповторима всякая ярко выраженная личность, не сомневающаяся и не раздумывающая над своим богатством. Мы не знаем аналогий в истории искусства этому характеру и этому дарованию. Можно было бы сопоставить его с Ван Гогом по некоторым качествам: по беззаветной отдаче натуре, по напряженности и высоте воодушевления и чувства искусства, даже в отношении «прозы жизни», ее бедности, которую они оба воспринимали особенно горячо и самозабвенно. Но тут же становится ясна и противоположность их дарования. Это станет наглядным, если сравнить «Маленькое солдатское кабаре» Ларионова и «Ночное кафе» Ван Гога. По выраженности чувства они близки другу. Объективная реальность выражена и в том и в другом случае с огромной силой. Но они и совсем не похожи друг на друга, несмотря на то, что оба утверждают жизнь как высочайшую красоту и благо. Трагическая нота, которая освещает своим светом произведения Винсента, почти не слышна у Ларионова, его благословение жизни гораздо простодушнее, хотя, может быть, и не менее горячо. Его отношение к меньшим собратьям лишено той исключительности, как у Винсента, но в нем не меньше веселья и больше охоты разделить их радости.

Однако аналогии не имеют тут, как и везде, определяющего значения. Они лишь намекают на какие-то общие соотношения. Пожалуй, важно было бы указать на оригинальность и силу образного мира искусства Ларионова, не менее важно сказать об его созидательных элементах, то есть об его чувстве цвета, об его чувстве формы, или об его рисунке, об его чувстве пространства и света. Как все истинные и прирожденные дарования, Ларионов ценил в живописи все, что давало возможность выразить богатство и полноту жизненных впечатлений. Прежде всего, цвет — его законы не имеют случайного, это — наивысшее и наитончайшее выражение субстанции света. Цвет как создатель глубины пространства также привлекал его всегда, особенно в «лучистый» его период.

Выразительность пространства всегда его занимала. Он не мог остановиться на той неясности, нерасчлененности пространственных отношений, которые удовлетворяли многих, даже даровитых живописцев. Ларионов никогда не создавал плоских вещей, хотя чисто рассудочно можно причислить к таковым некоторые из его вещей, например, его «Времена года». В них действие соотношения цветов, соединенных в необходимых контрастах и гармонии, создавало глубину — чувство, необходимое в живописи.

Ларионов счастливо преодолел три главных опасности, о которых говорил и предупреждал Толстой, — «школы, денег и критики». Школа как таковая никогда не действовала на него своими правилами и обычаями, он развивался так, как подсказывала ему его природа. По его же словам, она дала лишь некоторые полезные знакомства, кроме того, конечно, она предоставляла ему возможность рисовать с натуры.

Деньги с их соблазняющей силой не могли победить его волю. Слуга и работник искусства, он не мог противопоставить материальный интерес делу своей жизни, с которым он был связан всем своим существом. Он не шел ни на какие уступки, даже самые невинные. Мысль связать выгоду со своим искусством была для него невозможна. Он мог быть в чем-то деловым и расчетливым человеком, но превращался в младенца, для которого теряется всякая связь с практической жизнью в то время, когда вступает в свои права искусство. Безграничное бескорыстие для него было внутренним состоянием в его отношении к своему делу художника.

Критика, почти всегда невежественная, играла в его жизни скорее роль шпоры, чем поощрения, да она и мало им занималась, если не считать отзывов об его деятельности в театре. Его искусство было слишком простодушным, чтобы привлечь внимание, и слишком глубоко для того, чтобы быть легко понятым. Критики обходили его стороной, занимаясь делами более привлекательными и выгодными. Здесь существенную роль играл также упадок нравов, о котором говорил в свое время Клод Моне: «Всякий пачкун имеет свою газету, которая на него молится». Живопись стала доходной статьей для многих, а доходы и торговля немыслимы без рекламы, и кто бы из критиков, самых самонадеянных и невежественных из всех людей на свете, согласился бы тратить время и прилагать усилия к разрешению этого вопроса, не являющегося на их глаз уж столь важным. Несколько добрых слов Гийома Аполлинера — «Михаил Ларионов принес не только в русскую, но и в европейскую живопись новую утонченность — лучизм» — вот, пожалуй, и все, что было сказано ему с искренней симпатией, если не считать отзывов о последней выставке его произведений в Париже — непосредственно перед его смертью. Остальное было, почти всегда, колючками, которые ранили и досаждали, но вместе с тем давали его волевой натуре импульс идти дальше и действовать еще непреклоннее, давали сознание собственной силы.

Желание достижения поставленной цели, беспредельность ее осуществления — все это помогало ему стойко переносить невзгоды и тяготы жизни. Надежда, которая никогда не покидает достойных ее, поддерживала художника в течение последних тринадцати лет его почти беспомощного существования.

ПРИМЕЧАНИЯ

Рукопись. Архив семьи. Начало работы над рукописью относится к 1962 году, заканчивалась в 1968 году.

1.            Воспроизведена в книге «М. Ларионов» Вольдемара Жоржа, с. 71. Ночное кафе Ван Гога находится в частной коллекции в США

2.             «Весна», «Лето», «Осень», «Зима» задуманы были автором как единое панно. Хранятся в ГТГ.

3.            Мне неизвестно. М. б. В предисловии к каталогу выставки в галерее Поля Гийома в Париже в 1914 г.?